С другого берега…
О поэтическом переводе и смежных вопросах…
| Глас вопиющего из тупичка » |
Казус Дашевского |
||||
|
Ошибка Дашевского, приписавшего Кружкову перевод Сендыка, вызвала умеренный всплеск в глубинно инертных переводческих массах. Еще бы! Кита поколыхали, за годы обросшего стаями поклонников. Кита поклонники поддержали, подбодрили, как теперича водится, в его живом журнале: «Не огорчайтесь, Г.М., — и не такое видали», «Не обижайтесь, пожалуйста. Не царское это дело», «Его статью забудут. А Ваши переводы — останутся»… Критика же осудили глобально: «По-моему, критики вымерли», «этот мнимый ученый весь из такой бестолочи и состоит, оттого и держат», «так этого дашевского никто всерьез не воспринимает — мало ли этой пены»… Критик разумно извинился. И не совсем разумно продолжил гнуть свою палку: «теперь я либо должен признать, что написал неосновательную чепуху, либо изложить эти соображения заново. Излагаю заново.» Милый, да зачем? Зачем думать в бинарных оппозициях? «Либо/либо». «Да/нет». «Хорошо/плохо». «Кит/плотва». «Сырое/пережаренное». И непременно передоказывать, если кто не проникся. Не прониклись — не надо. Если верить поклонникам Дашевского, заскок с ним случился, не более: «Странно, для Дашевского такая небрежность, насколько могу судить, нехарактерна. Наверное — и на старуху бывает проруха.» Что ж, зайдем с другой стороны… Ошибка Дашевского не менее обличительна для Кружкова, чем для Дашевского, ибо о творчестве Кружкова говорит не менее, если не более, чем о Дашевском. Вот, к примеру, если на поверхности брать, совершенно случайное, со мной приключившееся недавнее обстоятельство: одна из моих жж-друзей kdm17 написала вчера (9-го августа), что «получила в подарок сборник Уоллеса Стивенса в переводах g_kruzhkov,» — и восхитилась: «Это так прекрасно, что я пока не могу выбрать, что лучше, поэтому просто одно из первых»:
Обстоятельство — случайное, переводимый поэт — другой, бездна пролегла меж ними веков, идеологий, поэтик, но опять — всё та же привычная кружковская гладкость, хотя на сей раз можно справедливо утверждать, что это вам не Донна с его закидонами переводят, а сравнительно плавного Стивенса. Но — попробуй отличи! Вот вам мнение еще одной поклонницы Кружкова: «Хорошие переводы Кружкова, точные, красивые, без корявых, неловких мест.» Полагаете на Стивенса? Да нет же! На Донна. И не меняя ни слова ту же похвалу можно отнести к тоннам других переводов Кружкова. Чувствуете, как Дашевскому ничего не надо доказывать? Похвалы кружковских поклонников всё сами доказывают, настолько их восхищения предсказуемо повторимы. Григорий Михайлович тем не менее убежден, что — переводит, что доносит до нас не абы что, а сугубо сказанное заграничным автором, убежден настолько, что так и пишет: «Возьмем для примера второе стихотворение в книге «Фисгармония»» — и приводит… нет, не оригинал, боже упаси, но — свой перевод, из которого и выстраивает интерпретацию творчества… нет, отнюдь не Кружкова, самого Стивенса: «Под таким углом зрения виден один из главных мотивов Стивенса, который можно определить как сопротивление диктату времени.» Одна проблема — испарилось время из перевода. У Стивенса написано: «which that time endures» (в конце четвертой строки), под кружковским углом — нет никакого времени (ни в шести приведенных выше, ни в шести последующих). У Кружкова (как всегда?) исчезли все оригинальные образы: «the discords of the wind» (диссонансы/разногласия ветра/ветров), «the death of summer» (смерть лета), «Paphian caricatures» (пафосские карикатуры), «chilly chariots» (прохладные колесницы), — все они заменились на заурядные «шумы ветров», «завитки» и прочую ерундель… И никакого сопротивления в стихотворении Стивенса нет: мало того, что время терпят, да и душа ничему не сопротивляется, она просто летит «далеко за» (far beyond). Стивенсу нет никакого дела, способны ли гусаки постичь душу, он констатирует: «Душа, о гуси, летит за пределы парков / И далеко за пределы диссонансов ветра», тогда как Кружков зачем-то решил указать на гусиную непонятливость, хотя, в общем-то, с нею, гусиной-то понятливостью, и так всё ясно. Если Кружкову хочется порассуждать о сопротивлении и написать на эту тему стихотворение — перо ему в руки! Но при этом совсем не обязательно приписывать сие борение Стивенсу, подменяя на ходу его образы: «bland motions» («плавные/~непритязательные движения») нежданно-негаданно обращаются во «взмахи бурные» (буревестник, что ль, снова на революционный простор выдрался?). Странно, что переводчик, рассуждающий о сопротивлении, с такой легкостью выбрасывает именно те образы, за сохранение которых стоило бы побороться. Лень? усталость? слава одолели? Куда девается иноязычная оригинальность из произведений Кружкова? исчезает в угоду поклонникам? в угоду гладкости, доступности, заезженности? Не знаю. Но поэзия его — такая нашенская, родимая, привычненькая, комфортненькая… Как начал Кружков не один десяток лет назад писать свою многоперсонажную «Санта-Барбару», так и строчит две тысячи триста пятьдесят первую серию. Какого поэта ни возьми в исполнении Кружкова — всё та же захватывающе выхолощенная Санта-Барбара. Возражать, доказывать, «излагать заново», как порывается Дашевский, совершенно бессмысленно: пусть поклонники переводческой «Санты-Барбары» смотрят себе на здоровье ее миллионную серию, ибо в поэзии так же полезны и нужны жанры для отдыха и расслабления, как в телевидении и в кино. Но претензии поклонников Кружкова к Дашевскому смехотворны, как раздутая до размеров слона жаба. Ну невозможно писать внимательную рецензию на мульонную серию, в какой бы внушительной обертке (хоть тех же «Литературных памятников») ее ни продавали! У любого самого развыносливого критика глаз замылится, мозги отупеют, слух законопатится… Если считать, что поэт-переводчик — это поэт, черпающий вдохновение в иностранных словах, которые затем переносит на родной язык в меру своих способностей, то конечно, Кружков — достойнейший переводчик и исключительно качественный, стабильный, читабельный поэт, и вполне в русле нашей достопочтенной советской переводческой традиции. Вставая на такую позицию, претензии Кружкову предъявлять крайне затруднительно. Если же занять другую позицию (помните, как Чуковский бушевал против бальмонтизации всей страны?), если счесть, что поэт-переводчик — это поэт, обладающий особым талантом стилистической мимикрии, способностью на разные лады менять почерк, перевоплощаясь в разных поэтов, то поневоле возникает вопрос: есть ли у Кружкова почерк? или как нашел он скоропалительный ундервуд, так с него и не слезает, не дает ему отдохнуть? Штучная ли у Кружкова работа? Или поточно-конвейерная? И справедливо ли по отношению к читателю, по отношению к поэтам писать на книгах Кружкова «переводы из такого-то» — из Стивенса, из Донна? Не честнее ли будет продолжить уже начатую сборником «Англасахаб» линию и ставить Г. Кружкова настоящим автором, дабы не взбредало никому в голову, что дошло до них хоть что-то подлинное от Донна или от Стивенса? |
||||
|
6 комментариев Казус Дашевского
Вы должны авторизоваться, чтобы оставлять комментарии.
Пользуясь случаем, взберусь на трибуну. Поскольку против обобщающих выводов: мимикрия хорошо, бальмонтизация плохо — у меня возражений нет, а материалом о творчестве Григория Михайловича я не владею, поведу разговор в сторону, по касательной. Раз уж взобрался.
Начну с Дашевского. В его статье меня пора… нет, скорее все-таки раздражает это его программное заявление: «От перевода стихов мы ждем либо точной интонации, точного тона, которые слышны в оригинале и которых еще нет по-русски, либо точности буквальной, содержательной». Что это за «мы» такие? Если «мы» здесь — авторское, дашевское, «мы-николай-второйское», то пожалуйста (хотя кому интересны ожидания отдельно взятого Николая Второго). Если же «мы» — истинное, всеохватное, то извините. Кто ему разрешал за всех нас говорить?
Ведь, если следовать Дашевскому, то что можно было ждать от «Одиссеи» Жуковского? Буквального следования немецкому переводу с греческого? Или точной немецкой интонации? А вот Гоголь прямо-таки ерзал от нетерпения. Чего он ждал? Да вот чего:
…то не перевод, но скорей воссоздание, восстановленье, воскресенье Гомера. Перевод как бы еще более вводит в древнюю жизнь, чем сам оригинал. Переводчик незримо стал как бы истолкователем Гомера, стал как бы каким-то зрительным, выясняющим стеклом перед читателем, сквозь которое еще определительней и ясней выказываются все бесчисленные его сокровища.
или вот этого:
Бесконечно огромные периоды, которые у всякого другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие, которые у другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противуположностей совершаются в таком благозвучии, все так и сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всего целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи…
А ведь «длиннохвостые» периоды Гомера были притчей во языцех среди образованной публики, скажем, французского Просвещения. И если Гомер у Жуковского терял свой длинный хвост, то как же быть с пресловутой «точностью интонации»?
В общем, Дашевский навязывает нам свою собственную альтернативу. Вы, мои милые читатели, интеллигенты? Еще бы — литпамятниками интересуетесь. А раз интеллигенты, то извольте делать интеллигентный выбор: оригинальная интонация или буквальная точность. Ну, как в моем подстрочном переводе первых двух стихов третьей сатиры Донна — с селезенкой и веками.
Кстати о несчастной селезенке. Селезенкой Дашевский настолько проникся, что посвятил ей отдельный разбор, избавив нас от необходимости копаться в потрохах. И пишет за нас же: «Для нас селезенка не связана с психикой, поэтому нам странно это слово в стихах». И далее: «Если решить, что слово spleen употреблено метонимически и означает «злость», то: «набухшие веки» — единичный телесный образ, лишенный пары». Умница! Напрашивающийся вывод: переводчик (имея право выбора) решает убрать первую анатомическую подробность как лишенную смысла для читателя, а за ней убирает вторую анатомическую подробность, чтобы избежать перекоса образов. И как нам убедительно демонстрирует своим подстрочником Дашевский, альтернатива такому подходу ведет к созданию текста, заведомо нежизнеспособного без комментариев.
Но фиг с ним, с Дашевским. Кто-то из мудрых бросил фразу, которую мы теперь регулярно повторяем: перевод — искусство потери. Потери и так-то неизбежны, а уж что касается поэтического перевода, то просто смешно напоминать. Захочет, например, Левик воспроизвести строфику Чайльд-Гарольда — прощай, точность образов; захочет Гаспаров как можно точнее перевести Неистового Роланда — прощай, рифмованные октавы; захочет Брюсов приблизить нас к поэтическому синтаксису Энеиды — прощай, понятность текста. Так не признать ли, что мастерская ловкость и гладкость — это тоже одна из целей, за достижение которой приходится платить чем-то другим?
Подброшу еще пару полешек. Чужих. Попробую не поломать их в этой страшной хтмльной разметке.
Из «Фиалки в тигеле» Брюсова:
*) Должно быть The Bells, конечно, но так уж в выложенном в сеть тексте
И из интервью с Гаспаровым:
Добавления и исправления (жаль, их приходится вносить отдельным сообщением).
1. Вместо «Из «Фиалки в тигеле»» должно быть «Из «Фиалок в тигеле»» 🙂
2. В ответе Гаспарова много всяких разных мыслей, но меня в данном случае интересовала последняя (я ее подчеркнул, но подчеркивающая метка здесь не работает).
Хочу сразу признаться, что не разделяю обобщающих выводов, как вы их сформулировали. Мимикрия не лучше и не хуже «бальмонтизации», но с критической точки зрения (для меня) бальмонтизация (в зависимости от степени насыщенности ею творчества переводчика) уводит нас от критики переводческих соответствий в чисто литературную критику переводов как произведений русской литературы, и вопрос всё более и более смещается с того, насколько переводчик воплотил и передал, в то, насколько интересно читать самого переводчика (Кружкова, в данном случае) как поэта в таких количествах. И судя по реакции Дашевского (а я почитал и другие его заметки в «Коммерсанте» — как хотите, не без головы мужик), Кружков в больших количествах — несколько отупляюще. Конечно, Дашевского можно упрекнуть и за впадание в старомодное «мы-чаянье», и за абсолютизацию, экстремализацию пропорций переводческого искусства («либо точной интонации … либо точности буквальной » — отнюдь не «либо/либо») и так далее, но как бы то ни было, какими бы приемами обращения к читателю Дашевский ни пользовался (мыканье, тыканье…), по совпадению получилось, что до некоторой степени он, действительно, сказал и за «нас» (за себя и за меня), хотя, конечно, и под его выводами я не смогу полностью подписаться. Таким образом, если Дашевский предлагает нам выбор, то мой выбор — не идти ни за ним, ни за Кружковым, и уж ни в коем случае не за теми мудрецами в одном тазу, что бросили фразу «перевод — искусство потерь». Перевод — это искусство баланса.
P.S. А про Жуковского стóит написать… Отменный у вас пример с Гоголем и «Одиссеей»… Надо обдумать… И гаспаровские мысли, конечно… Не пора ли вам ваши собрать и собственный блог открыть? 🙂
видимо, это в рубрику «О нас пишут»: «Мысли Дашевского подхватила и развила Екатерина Рябцева на сайте «Город мастеров», тогда как поклонники творческой манеры Кружкова на сей раз, можно сказать, промолчали».
http://www.chaskor.ru/p.php?id=11520
надо поздравить Катю 🙂