С другого берега…
О поэтическом переводе и смежных вопросах…
Еще один… |
||||
|
Последний раз переводил буддийского поэта почти десять лет назад, и за это время многие прочитаны, но немногие отпечатались в памяти. По наблюдениям, большинство американских поэтов, которые ассоциируют себя в той или иной мере с буддизмом, стремятся описать ценный доктринальный результат, которого, предполагается, буддист достигает в процессе каждодневной практики, — некое состояние медитативного баланса, не нуждающееся в словах, но так как в поэзии без слов никуда, то его пытаются передать аккуратным отбором ситуаций и объектов (особенно в природе), намекающих на баланс и покой. Зачем пытаться передавать словами состояние, которого следует (по буддийский предписаниям) добиваться медитацией? И если можно довести себя до искомого состояния посредством поэзии, зачем медитация? Или поэзия призвана довести до некоего относительно несовершенного уровня само-ощущений, а для следующего необходима медитация? Поэзия — трамплин в нирвану? Как бы то ни было, доктринальными головоломками и саморефлексией американские буддийские поэзы не занимаются. Если читать подборки, намеренно игнорируя имена авторов, постепенно начинает казаться, что процентов девяносто стихов написано одним поэтом. Вот на фоне этого однообразия и выделяется поэзия Джима Харрисона, который, скорее, смотрит на мир с буддийской позиции, нежели пытается на разные похожие лады передать предполагаемый идеальный результат медитации. С переводческой точки зрения замечу только, что несмотря на верлибр, переводить слово в слово слово за слово не стремился в силу хотя бы того известного обстоятельства, что английские слова из-под пера хорошего поэта, цепляясь друг за друга, вызывают ассоциации, глубоко укорененные в его родной культуре, и потому русские приходилось порой подбирать за пределами устоявшихся переводческих соответствий. Есть и другие сопутствующие обстоятельства, но обсуждать их вряд ли имеет смысл, если сами стихи не представляют для читателя ни малейшей ценности. За сим — молчание, в просторечии называемое перевод… — * * * Не знаю. Может быть, я не прав. За годы практики Нет! Не сегодня! Отказываюсь! Не хочу За несколько часов — шторм, на дорогах заторы — Сообщение. Факт в копилку событий. Но внезапно мой разум Что это видéние значит? Я сказал же, Наш разум гудит, как пчелы, Не ныне и присно, а присно и ныне! Время нас пожирает. В городе Линкольн, Небраска, Пасхальным утром по всей Америке У нас как бы нет «крестьян». Если бы Иисус вернулся пасхальным утром, Я заметил – ворон Уж точно не рыбы обнаружили воды, Монаху давно за восемьдесят. Думаешь, лысина приближает к Будде? В шестом веке (не раньше) христиане решили, Телевизионные проповедники, Душевнобольные дебилы, ну с чего им взбрело, Напевая мантру, вспоминая сутру, Время от времени, здесь и там Смерть поджидает — откроется дверь Деревенская девочка. Ангелочек. Пятиклассница. Это было в начале мая. Так она и живет в моей памяти Смерть выбирает всё. Всё. Кроме наших историй. |
||||
|
Пустогаров против Шекспира… |
||||
|
Дядюшка тут в теме «Это полезно знать» навел на новый перевод 90-го сонета Шекспира, и хотя я не уловил, что в нем полезного, перевод заинтересовал…
Честно признаюсь, сразу захотелось пожурить переводчика за перевод «the world is bent my deeds to cross» как «мои труды распяты на кресте», так как «cross» — не «crucify», но сдержался и задал ему другой вопрос про неизвестно откуда появившуюся «гостью», но вскоре расслабился и-таки «пожурил»… А «гостья» («не прибегай последней из гостей»), оказывается, отпочковалась от «drop in» в «and do not drop in for an after-loss», хотя не всякий визитер — гость, а «after-loss» «потерялся», и переводчик, оказалось, думает, что «об after-loss, cобственно, постоянно говорится в сонете, поэтому особой потери я не вижу». Получается, что Шекспир лишки навалял, без которой можно обойтись, но «гостья» понадобилась, а «мир» (the world) как бы и не очень… И так, сопоставляя, спотыкаешься почти на каждом слове, и не ясно, что отпочковывается из оригинала, а что из творческого сознания переводчика… Так как переводчик явно не озабочен эквиритмией (размер колеблется от 5 то 7 стоп в строке), казалось бы открываются возможности «сохранить» больше значимых слов, но и этого не происходит; например, «my heart hath scap’d this sorrow» превращается в «я смогу спастись от бед»… И так далее.. А заинтересовало меня, собственно, — удастся ли переводчику осуществить заявленнное? «лирический герой сонета предстанет перед нами полководцем» или нет? Предо мною — точно не предстал… Скорее, хозяином, заботящимся, чтобы гостья не запоздала… Впрочем, необходимо заметить, что у Шекспира милитаристские метафоры простираются от строки 3 до строки 6, после чего — как гром среди ясного неба — случается метафора метереологическая («Give not a windy night a rainy morrow»), которая неким странным образом в строке 8 выворачивает обратно в милитаризм («To linger out a purpos’d overthrow»), который в терцетах развития не получает. Иными словами, от оригинала остается ощущение, что Шекспир не слишком был озабочен представить лирического героя полководцем, он смешивает метафоры и не стремится провести, так сказать, генеральную полководческую линию. Т.е. переводчик выдает желаемое за действительное. Или, может быть, из чувства противоречия хочет удалиться от Маршака (и предшествующей традиции) и отразить другой аспект оригинала, но с задачей не справляется (и оригинал мешает, и поэтической техники не хватает)… |
||||
|
Вести из конюшен… |
||||
|
Тут на форуме разговор зашел о замечательной книге Азова, так что я почитал заодно и его статью «Вообще не рак», упомянутую в рецензии Бузаджи на книгу и отдельно изруганную самим же Бузаджи, который пишет так, будто он последний оплот теоретической истины и вообще крутой бич божий и всех еще научит. Например, разлившись ерничаньем аж на два абзаца, Бузаджи заключает: «Всё вышесказанное ни в коем случае не значит, что статью А.Г. Азова «Вообще не рак» можно счесть болтовней или байкой.» Иными словами, у Бузаджи так много навоза, что достанется и пашням, и гостиным. Но если абстрагироваться от апломба и поучений Бузаджи, две статьи интересно дополняют друг друга в обсуждении трудностей перевода одного фрагмента из Солженицина. И, честно признаюсь, забавно наблюдать, как Азов вспугнул-всполошил Бузаджи словечком «непереводимость», взмахнул, так сказать, красной тряпицей… Азов «Вообще не рак» |
||||
|
Канат над пропастью |
||||
|
Поначалу (по молодости?) несколько раздражало, что отзывы удавалось предугадать. Ну, например, на редкое слово или на неологизм какой: Это так по-детски, будто игрушку отобрал, я всегда терялся, не знал, что ответить, тянуло на пальцетопырные глобальности: «А зачем вообще переводить поэзию?» — но становилось (почему-то) за глобальности с опережением стыдно, потому молчание, пожимание плечами оставалось наиболее приличествующим (не)ответом… Редкие слова интерес возбуждали и непременно к оригиналу, будто если на забугорном языке автор некий раритет на свет не извлек, то и мне из родного болота не дóлжно сметь, да и не светило извлечь всё равно, но и помимо редких слов синтаксис, например, к возбуждению склонял: … если не переходил на профессионально оскорбительные инсинуации: «‘Зачем?’ как абсолютный предел профессионального диалога» — задумывал диссертацию… Скучно веяло школьными сочинениями, «идеей», «темой», «основной мыслью» произведения, такой всякой гадостью… С Каммингсом были случаи: Продвинутые образовательно (например, немногие читавшие стиховедческие работы Гаспарова) вдавались в технологию (что обнадеживало): Вдохновленные виртуальным присутствием призванных заклинанием гениев, собеседники тянулись к глобальностям: «Перевод — искусство возможного…», «Поэзию не перевести без потерь…», «Не поштучно слова перегоняем, а весом весомое воздаем…» — тут я чувствовал, что хочется придушить всю российскую переводческую традицию заодно с прапрадедом ее Цицероном, потому помалкивал, давал собеседнику высказаться и при первой возможности ретировался продолжать влачить свое беззачемное существование… Впрочем, зуд «а что там в оригинале?» слишком сильно чувствую сам. Потому в следующей подборке накропанного за последний год, сопровождаю виршата ссылочками на вдохновивший оригинал, а на собственное изумление бессмысленностью сопровождения: почто сопровождаеши?! — отвечаю доведенным долгими тренировками до совершенства пожимом плеч: «Так получилось…» Человек с голубой гитарой — Ты, с голубой гитарой! Играй — Вещи преображаются, отражаясь — Нет, ты обязан! играй чтоб был воплощенные мы. — Не словами играй! блюз. Импровизируй * * * Обнаженная черешня, * * * крепче спирта, грандиознее гимна, рассыпает заря это правда — порою рыдаю надрывно утащить бы меня ураганом куда в океан * * * хиханьки да
будет день
и ты - мертва
под- глаза твои рот волосы -разумеваю
всю тебя твою
пикантно похотливую привычку
ха! все перемрут
в губы впиваться в замешательстве и выпадать
бездонно в сладостранствие
по бездне
о! без надежды не оставь
ее
всяк в нее входящий
* * * * * * * * * Милый Евгений, и я не в восторге от Рима. И крайне * * * Я ногу приподнял, чтоб сделать шаг И вдруг осёл истошно возопил. И побрело истерзанное пыткой Дорога разворачивалась, поднималась. |
||||
|
А потом про этот случай… |
||||
|
Почитывая само-перевод BBC/БиБиСи, с интересом наблюдая за креативной работой переводчика…
Переводчик, видимо, полагает, что даже упоминание многобожества глубоко оскорбит религиозные чувства русской аудитории… |
||||
|
Метамысли 2: Информация |
||||
|
Я тут обронил на форуме, что Якобсон Роман Осипович использует, де, «метаязык» сугубо метафорически, и в качестве иллюстрации, как это — «метафорически», метафорически же (кружась в сансаре определений), принимая, что (и не вдаваясь, игнорируя историю боданий, чтó оно суть-есть, это обросшее дефинициями и аллюзиями понятие М.), что метафора строится на сравнении по подобию, и (якобы) «прояснил»: «как, например, от «информации» по Шеннону с легкостью переходят к «информации, передаваемой переводчиком»»… Естественно, оказалось (так как попросили «прокомментировать подробнее«), что света сравнением не пролил, так что попробую чуть-чуть растуманить «информацию», а про «метаязык»… если руки дойдут… всё в руце божией… итд Жаргона в переводческом деле завались, кто ж не знает? Реалия, буквализм, калька, соответствие, эквивалент, трансформация, компенсация, точность, адекватность… Но «информация»… Переводчики несомненно используют слово в повседневном значении, в его циклических (сансарных) определениях: Ожегов: «ИНФОРМАЦИЯ — … 2. сообщения, осведомляющие о положении дел, о состоянии чего-н.» — «СООБЩЕНИЕ — То, что сообщается, известие, информация (во 2 знач.).». Т.е., приблизительно, ИНФОРМАЦИЯ — это «сообщения/сведения/известия» с модерновым оттенком технологичности (там же у Ожегова, первое значение: «ИНФОРМАЦИЯ — 1. Сведения об окружающем мире и протекающих в нём процессах, воспринимаемые человеком или специальным устройством«) Поэтому я исключил из рассмотрения случаи употребления «информации» в повседневном значении, например: «информацию об этом легко найти в гугле», «NDA запрещает разглашать конфиденциальную информацию», итд — а сосредоточился на переводческих контекстах, например (извлекая из того, что поблизости): т.е. сосредоточился я на тех случаях употребления, когда речь идет о сопоставлении текстов (в широком понимании — устных и письменных) на, по крайней мере, двух языках. Подобных примеров из переводческих дискуссий без труда можно привести массу, и чем больше их попадается, тем менее понятно, в чем, собственно, переводческая специфичность понятия «информация». То ли смысл/значение… то ли проявление языковой функции… то ли нечто вовсе мутное (не знаю я, что такое эстетическая информация — любые (опять же) сведения об эстетических ценностях и предпочтениях?)… И так далее… и так далее… Обращаясь к людям, то ли богом, то ли государством приставленным думать о словах, к классикам российской переводческой теории, быстро становится заметно, что и они в своих научно-по(п)учительных книгах тоже не брезгуют «информацией» в повседневном значении, и порой даже в переводческо-профессиональном контексте невозможно уяснить, чем «информация» отличается от, например, «значения» и «содержания»:
Трудно сказать, привычка это, или неряшливость, или отрыжка тогдашнего преклонения перед теорией информации (или и то, и другое, и третье, и, может, какое-нибудь пятое-десятое), потому приходится даже из вообще-переводческого выбирать переводческое-конкретное, т.е. цитатно подкрепленное, типа:
Складывается впечатление (зря осторожничаю?), что порой «информация» не совсем «смысл», не совсем «значение» (и как-то варьируется от теоретика к теоретику), но, подставляя вместо «эта информация» и «та информация» «это значение» и «то значение», не улавливаю, что существенно меняется в рассуждении Бархударова (и не у него только)… Складывается впечатления, что информация — это стилистический синоним-затычка, чтобы разнообразить изложение, чтобы не повторяться «смысл», «сведения», «значение», «смысл», «сведения», «значение»…. Т.е. впечатление такое складывается, что «информация» — не переводческий термин вообще, что она (несмотря на уверения теоретиков, что за ихними разглагольствованиями стоит «теория информации», которая ой как полезна в переводоведении, ой как полезна!) всегда (в известной мне переводоведческой, не компьютерно-лингвистической) литературе — всего лишь синоним «сведений», «сообщений», «значений» итд Даже если возьмем советского переводоведа-классика (Миньяр-Белоручева), который, казалось, должен бы, ибо отец-основатель российской «информационной теории перевода», порадовать большей терминологической ясностью-определенностью, нежели коллеги по партии, получаем (из прилагаемого «словаря переводческих терминов(!)»): «Информация. В переводе поступающие к коммуниканту сведения, способные преобразовывать речевое произведение и ситуацию в смысл, дополнительный эстетический эффект и шум.» Т.е. информация — это всё те же сведения (хотя не только смысл), обладающие магическим эффектом «преобразовывать» произведение и (!) ситуацию. По-моему, налицо бездумное использование привычного жаргона «преобразований», о котором я писал в предыдущем мета-посте, прилагаемое к неопределенному (неопределяемому?) понятию «информация», которое, в свою очередь, используется в смеси повседневного и более узкого (зауживаемого самим теоретиком) значений в надежде, что свои — разберутся (если судить по словарю Нелюбина, «свои» не разобрались напрочь). Тут самое время поставить вопрос, занимавший философов не одно столетие: как можно дать адекватное определение понятия? — но я уклонюсь, во-первых, потому, что цель поста — не дать определение, а «прокомментировать подробнее», а во-вторых, как заметил средневековый синкретист Пико, суммируя Франциска из Мейрона: «Nulla diffinitio adaequat diffinitum» («нет определения, адекватного определяемому»). Миньяр-Белоручев, отдам ему должное, честно пытается проломить дорогу к теории информации, к научной (технической) точности, как он ее понимает, вводя понятие «кванта информации», но так всё, по-моему, запутывает, что прилежное рассмотрение его идей и трудов, пожалуй, выйдет за пределы как этого поста, так и, возможно, отведенного мне жизненного пути… … потому перескочу сразу к Шеннону… … который (в знаменитой статье «A Mathematical Theory of Communication») понятие «information» (которое систематически, без отклонений, конечно, переведено «информация»)… … не определяет! «Information» встречается 58 раз (если не обсчитался) и за исключением двух раз нигде не используется в синтаксической функции подлежащего. Исключения таковы:
Таким образом Шеннон не определяет (в смысле, не говорит «информация — это …»), но из вопроса про источник информации:
а также из описания источника информации как части системы следует, что «information» понимается как «message» (сообщение) или «sequence of messages» (последовательность сообщений) и может представлять из себя следующее: а) «последовательность букв»; б) «некоторая функция времени»; в) «функция времени и других переменных»; г) «две или более функций времени»; д) «несколько функций нескольких переменных», которые «можно также рассматривать как компоненты векторного поля»; д) «различные комбинации» вышеперечисленного. Вопрос о количестве информации наиболее близок, так скажем, идейно к бархударовским «квантам»… И когда Шеннон говорит: «Каждый символ несет пять битов информации.» — то становится ясно, что «информация» как таковая определения лишена (как точки, прямые и плоскости у Эвклида), но ее количество — это число бит (что превращается в интеграл в случае непрерывного источника, ну да не будем углубляться…). Из статьи Шеннона ясно, что теория информации/коммуникации была озадачена на тот момент двумя проблемами: компрессией и надежной передачей сигналов двух сортов: дискретных (биты) и волновых (радио, телевидение) — и эти сигналы, когда они имеют смысл для человека, называются информацией, но с математической точки зрения «информацию» совершенно не обязательно определять, она как понятие абсолютно лишена смысла в лингвистическом понимании, но «осмысленна» математически как общее наименование источников сигналов (и передаваемых ими сообщений) и моделей, описывающих их поведение. И Шеннон совершенно четко об этом заявляет в самом начале статьи: «Основная задача связи состоит в точном или приближенном воспроизведении в одном месте сообщения, выбранного для передачи в другом месте. Часто сообщения имеют значение [meaning], т. е. относятся к некоторой системе, имеющей определенную физическую или умозрительную сущность, или находятся в соответствии с некоторой системой. Эти семантические аспекты связи не имеют отношения к технической стороне вопроса.» И к данному моменту, полагаю, очевидно, что переводчики полностью игнорируют математическое (существенное технически, бессмысленное лингвистически) понимание «информации» и оперируют метафорами, построенными, во-первых, на визуальном восприятии схемы Шеннона
уподобляя автора — источнику, переводчика — передатчику с помехами, читателя или слушателя перевода — приемнику и адресату, преобразования/трансформации — процессу передачи сигналов, а, во-вторых, на циклической синонимии повседневных значений «информация-сообщения-сведения-значения-смысл». Сам Шеннон так писал о теории информации в своей крохотной заметке «Бандвагон» («The Bandwagon»):
(P.S. Переводы из Шеннона — В.Ф. Писаренко) |
||||
|
Метамысли |
||||
|
Недавно нас тут, форумчан-недоучек, утомленное солнце педагогики брезгливо обрызгивало мутным светом учености, жалуясь как «в ГП меня довольно часто… ммм… удивляет именно степень невладения метаязыком — компактным, доходчивым, логичным и точным…«, — периодически одаряя присутствующих лучами «доходчивого и логичного». Не прошло и шести страниц, как двое участников, обтанцовывая вежливыми реверансами легко-ранимое эго педагогического светила, обнаружили, что витиеватый лабиринт слов довольно быстро возвращается на круги своя: «где-то в вашем объяснении закольцовывается логика. Вы говорите, что переводчик должен из оригинала в перевод передать сепульки, а когда заходит речь о том, что же такое сепульки, вы говорите, что это то, что переводчик должен из оригинала в перевод передать.» Из сложившейся ситуации в ее единичности (если признать, что конкретный автор в конкретном движении мысли конкретно опозорился; врач не исцелился) есть много социально приемлемых способов выйти: от предоставления возможности залатать логику (рискуя, правда, завязнуть глубже в том же лабиринте) до полного (что нетрудно на форуме) игнора изнурительного путаника (в конце концов, не нравится, не читай), но… … логика ли в основе переводческого «метаязыка»? Предположим некое смутное, но общее, представление о компонентах, из которых состоит «переводческий метаязык». Попытка развернуть это предположение (например, упоминанием, что «общность» есть среда профессиональных переводчиков, что «метаязык» — это жаргон этой среды, итп) потенциально ведет нас к многочисленным разветвлениям, потому остановлюсь на примерах (пока), которые многим постоянно пребывающим в среде, надеюсь, покажутся самоочевидными экземплярами переводческого метаязыка. Например, когда утомленное солнце объясняет: «здесь [в переводе с английского на русский] глагол заменяется на существительное, потому что в формальных стилях русского языка более типичны … номинативные конструкции» — невозможно не заметить характернейшую переводческую риторику «замен», «преобразований», «трансформаций» и, соответственно, «потерь», «сохранений» итд, подкрепленную метаязыками лингвистическим и литературоведческим («глагол», «существительное», «номинативные конструкции», «стиль», «формальные признаки» итд), привлекаемыми переводчиками по мере необходимости (рассмотрение деталей расхождений метаязыков лингвистики, литературоведения и переводоведения не входит в мой локальный интерес в пределах этого поста). Метафорику трансформаций светило по течению беседы раскручивает в медицинскую: «есть ли у письменного переводчика право на относительно хирургические операции с исходным текстом?» — и, будучи пойманным на растяжке, моментально откатывает: «это метафора+метонимия… (Возможно, не очень удачная.) Естественно, с самим исходным текстом ничего материального не происходит.» — тем не менее, тем не менее… отказаться от привычного словоупотребления — выше сил переводческих! поэтому (в том же параграфе!): «сознательно сделать текст перевода «менее тяжелым, чем фактически является исходный текст» — значит мысленно произвести над исходным текстом некую операцию, представив себе, что он не такой, каким он является на самом деле.» (жирность добавлена мною) От метафорического представления, что источник «на самом деле» содержит (форма — содержание) нечто почти физически ощущаемое, поддающееся мануальным операциям, избавиться нет никакой возможности. Светило, описывая переводческие процедуры: «Формулируем другие приоритеты (кратко: соблюдение конвенций ПЯ» — т. е. (подразумевается) в оригинале содержатся (в баночке с крышечкой) некие «конвенции», которые надо «соблюсти» (бережно достать из баночки, передать). И далее (подменяя слова, играя ими): «слово «инвариант» в принципе НЕ необходимо. Просто удобно им пользоваться … при разборе ИТ, когда мы выясняем что мы (1) обязаны (2) хотим (3) в принципе можем сохранить в переводе (это инвариант), а что — не обязаны и/или не хотим и/или не можем (это — НЕ инвариант),» — вплоть до капитуляции: «без глаголов «измениться», «остаться, «добавиться» и т.п. в нашем метаязыке, видимо, совсем не обойтись.» Так совершающиеся фактически в практике письменного перевода изменения — т. е. изменения текста перевода — получают на переводческом метаязыке название «редактура», а полное отсутствие каких бы то ни было изменений — т. е. изменений текста оригинала — продолжают именоваться «изменениями», «добавлениями», «трансформациями» и прочими метафорическими вариациями на тему перемен. (Случаи совместного создания текстов на разных языках выходят за рамки моего интереса в этом посте.) Ограничиваясь единичностью ситуации, можно подумать, что в ГП совпало так, что два гения логики залетели на огонек, и вот, совершенно случайно заклевали присевшего там же отдохнуть наставника, ослабленного неустанным пестованием безмозглых птенцов попугайского ремесла… … жил да был во времена стародавние, былинные, Бархудар-богатырь, закатился он по злой неволе случая в лабиринт переводческий:
закружился, запутался, шишек себе по темным углам набил, потянулся было ширять в диссидентском, отказном направлении:
на поверхность дырку лбом, наконец, пробил:
глотнул воздуха свежего, неиспорченного:
да и схлопнулась моментально дырочка, засосало болотище:
покатился Бархудар-богатырь по кругам своим:
заметался по развилкам лабиринтовым, вправо пойдет — инвариант найдет:
влево пойдет — инвариант потеряет:
в один закоулок рванет, рай постоянства мерещится:
а как поплутает широкими околесицами:
как тумана релятивизма наглотается:
так обратно к кальяну трансформаций и утрат присасывается:
И так далее, и так далее, и так далее… Казалось бы, что проще: решил, что «трансформация» в нашем специализированном переводческом (мета)языке больше не значит изменение (динамика) чего бы то ни было, а значит: лингвистическое сопоставление (статика) двух (или более) структур, так и прекрати пользоваться метафорами изменений в научной книге. Нет, не получается! Ведь перевод — процесс. Ведь процесс? Не правда ли? |
||||
|
CXXX |
||||
|
Светила? Нет. Глаза, а не светила. Ни красных роз дамасских нет, ни белых Ручей журчит — вот так она болтает. Сравни: она — натура без рисовки, _^_ |
||||
|
Замашки на Вильяма нашего |
||||
|
Поразительно, что люди с классическим, в котором латынь — неотъемлемая часть, образованием «Гамлета» читали столетиями и всё равно до сих пор умудряются новенького нарыть. Меня всегда удивляло, что Горацио на вопрос Бернардо: «What, is Horatio there?» — отвечает: «A piece of him.» — почему собственно «а piece of him»? Истолкования попадались разные, но чувства комфорта не наступало. Нет, дискомфорт не мешал читать и не приводил, например, к несогласию с переводом Лозинского («Горацио с тобой? / Кусок его.»), но просветиться хотелось. И на днях случилось нарыть микро-статейку (страничка с небольшим) 2012-го года, в которой весьма убедительно устанавливаются связи с одой Горация «Exegi monumentum». Вкратце для нечитающих по-английски: Non omnis moriar multaque pars mei uitabit Libitinam Читающим, полагаю, будет интересно ознакомиться и с другими деталями. Статья доступна воткрытую на сайте academia.edu. P.S. Недовольные орфографией «воткрытую» могут написать в «спортлото» 🙂 |
||||
|
И брань, и саблю, и свинец… |
||||
|
Мне тут, благодаря Иринe Яценко, которая «не понимает», довелось вернуться к строфе из «Онегина», не вызывавшей у меня затруднений, хотя Набоков, оказывается, был недоволен («irritatingly vague» — раздражающе туманна — про последнюю строку) , а Пеньковский исписал аж 29 страниц, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Всю статью Пеньковского разбирать не хочется (там много интересных замет; отдельные аргументы можно обсудить порознь в каментах, если кому-то интересна именно филологическая аргументация), так что в двух словах….. Пеньковский на странице 45 приводит цитаты из черновиков, из которых следует (по-моему, убедительно), что изначально «сабля» и «свинец» были связаны с дуэлями. Чем нарушается напрашивающееся истолкование, что и в финальном, печатном варианте «и брань, и сабля, и свинец» тоже связаны с дуэлями? Дуэльность нарушается появлением слова «брань»: «слово брань (это понимал и Набоков) является знаком войны и только войны» (стр. 45). Если развивать эту линию (брань — война), в сознание читателя впивается множество заноз-вопросов начиная с «а разве Онегин служил в армии?» и заканчивая выводом Пеньковского, с которым мне затруднительно спорить, так как я изначально с ним был согласен: «Военная семантика слова брань категорически исключает возможность интерпретации следующих за ним в сочинительном ряду слов сабля и свинец в «дуэльном» смысле. Вместе с тем, понимание целого этой строки как свидетельства о военном опыте юного Онегина должно быть решительно отвергнуто.» (стр. 52) Допустим, допустим… До мысли, что «брань как свидетельство «тяготения» Онегина к «кружку военной молодежи» просто не выдерживает никакой критики», Пеньковский добрался к странице 53, т.е., по сути, со всех доступных ему сторон полностью отверг «военную семантику слова брань», тем не менее, затем до страницы 60 упорно развивает интерпретацию, полностью основанную именно на военной семантике слова брань. Интерпретация сводится к: Онегин разочаровался в «юношеской романтической мечте» о военной службе. Для этого Пеньковский привлекает и творчество Пушкина лицейских годов, и цитаты из Баратынского и Шаховского, и метонимии, и «любить» в значении «мечтать» (натяжки, натяжки…), и биографию Пушкина («который в позднем своем отрочестве мечтал и о мундире, и о брани, и осабле, и о свинце») и т.д. и т.п. — так что я к концу статьи, во-первых, перестал отличать Онегина (литературного героя) и от Пушкина (автора) и от современников и от всего последующего пушкиноведения, а, во-вторых, забыл, о чем, собственно, строфа, и почему у меня с ней никогда не было таких мучительных многостраничных проблем. Я не утверждаю, что мое истолкование стоит ломанного гроша, мне всего лишь кажется, что ни брюзжанием Набокова, ни исследованием Пеньковского оно не опровергается. К сожалению, оно герметическое, в смысле — замкнутое на самой строфе, и потому для ценителей филологического apparatus’a слишком простое, но мне всегда казалось, что «военная семантика» слова «брань» появляется в умах читателей из-за презумпции высокоштильной высокопарности, которая в данной конкретной строфе ничем не подтверждается (вопрос о смешение штилей в первой главе «Евгения Онегина» можно обсудить отдельно). Я (для себя) «брань» истолковывал исключительно в контексте строфы — т.е. в рамках описания светской жизни и разгульной дружбы — и «брань» была (условно говоря) синонимом следующего (выделено жырным): Друзья и дружба надоели, Т.е. Онегин с друзьями по молодости кутил, напивался, и они с перепития и будуна склонны были «сыпать острые слова», то бишь ругаться и провоцировать друг дружку на дуэли. Т.е. «брань» — это ругня (от острот то матерщины, полагаю, надеясь на неувядающее величие могучего русского языка). |
||||
|
