Глас вопиющего из тупичка

Хозяйка вопрос задала: «может переименуем его [Теоретический тупик] в «Лингвистический закоулок», «Лингвистическую беседку», «Лингвистическое что-нибудь», а то у нас для всяких там лингвистических изысков нет подходящего раздела?»

И начали мы отвечать с самоиронии («До переименования было оригинально и самоиронично», «Предлагаю просто означить ударение над ý», «Угу, а после [т] добавить [р]»), а дошли до того, что Голландец выложил карту переводоведения из энциклопедии.

Существо, по-моему (во всяком случае, так я понял/интерпретировал Катин вопрос о переименовании), не в том, какова сфера проблем, которые могут быть отнесены эксклюзивно к теории. Все эти картинки из энциклопедий показывают только, что сколько ни рисуй прямых углов, жизнь в них не загонишь, в чем в Городе, кажется, никто никогда не сомневался, но, с другой стороны, если нужно сориентироваться в теоретических чащобах и трущобах, то и мелкая карта, выложенная Голландцем, для начала сгодится. Такие книги, как честерманова «Can Theory Help Translators?«, которую я упомянул в обсуждении, показывают (возможно, только мне), что в переводоведении (translation studies) на данный момент (возможно, только на данный) само деление на теорию и практику крайне условно и дистанции между повседневной работой и теоретическим ее осмыслением не огромны.

По существу, я солидаризируюсь с позицией Друни («большой сторонник рассуждений об особых путях, когда они касаются […] нас самих, с нашими национальными, культурными и историческими особенностями»), но не столько в глобальном всероссийском масштабе, сколько в узко региональном: как вылезать из тупика здесь, в «Городе переводчиков» и его пригородах-блогах? И — вылезать ли? (может, и так всем хорошо) Потому что болтать о «национальной идее» в России каждый дурак может, а «решать проблемы на местах» — ну, всем известно, как мы их решаем («вот приедет барин, барин нас рассудит»).

Очевидно, в Городе участвуют по крайней мере несколько человек, которым теория интересна. Интересна настолько, что они открывают по ее поводу рот даже в легковеснейшей теме о переименовании (некоторые — по слову через цедилку, то ли от лени, то ли от презрения ко всему малообразованному человечеству, но открывают же — сдержаться не могут). Интересна настолько, что они игнорируют весьма распространенное негативное отношение к теории перевода (или, скорее, сдержанно настороженное к дармоедам от перевода). Интересна настолько, что пусть кратко, но высказываются, т.е. преодолевают тот самый теоретический «rhetorical salience threshold» (как лучше передать? «порог риторической значимости»?), о котором пишет столь любезный Альтеру Честерман. И потому, мне кажется, что всем в Городе, кому теория интересна, следует задуматься о чуть более концентрированном выражении своего интереса в письменном виде.

Суть не в том, где сидим — в тупике ли, на полянке, али поперек большака раскорячились и мимо нас проносятся на мерседесах и ситроенах отожравшиеся на нефтяных харчах переводчики-практики. Суть — есть ли нам о чем говорить, кроме как пересказывать современных микро-теоретиков вроде Честермана, Ньюмарка, Пима, Венути и т.д. или прошлых супер-мыслителей вроде Цицерона, Иеронима, Паунда, Беньямина и т.д.? (что совершенно незанимательно: кому надо, сами прочтут). Всё ли сказано и нам добавить нечего? Или есть-таки «особые пути», которые нам стóит совместно обсудить, коли сбрелись случайно в Городе? (нет, так нет — никого силком в «теорию» на затягивают)

И про переводческие мысли Цицерона, от упоминания которого легковесный разговор неожиданно в энциклопедическую кривь пошел, я еще блогопост тисну, если время образуется (правда, сильно сомневаюсь в моей оригинальности, или «особости», или способности проинтерпретировать Цицерона внове, но уж как получится), а сейчас скажу только, что никакое обсуждение теории невозможно (очевидное формулирую; самому стыдно такое коллегам писать) без обращения к источникам — интерпретация, основанная на смутных воспоминаниях, которыми ограничился в теме Альтер, не удовлетворяет. К сожалению, Альтер полуприпомнил не то произведение (я ссылался на De oratore, а Альтер, судя по его конспективным воспоминаниям, на De optimo genere oratorum), да и само припоминание («Цицерон обсуждал не перевод как вид деятельности») оказалось далековатым от знания: то, что Цицерон обсуждал перевод как вид деятельности, следует, к примеру, из такого вопроса к воображаемым оппонентам (переформулирую, не перевожу): «откуда ваше отвращение к переводам греческих речей, тогда как его нет к переводам поэзии?» («quod igitur est eorum in orationibus e graeco conversis fastidium nullum cum sit in versibus?»). Если память мне в свою очередь не врет, и у нас, в Городе, есть немало переводчиков, отказывающихся читать и воздавать должное переводам, если доступен оригинал (была где-то тема, не смог найти). Похожая ситуация, не так ли? Как сказано в другом переводе:

Проходит род — и вновь приходит род,
Круговращенью следуя в природе.
Закатом заменяется восход,
Глядишь: и снова солнце на восходе!
И ветер, обошедший все края,
То налетавший с севера, то с юга,
На круги возвращается своя.
Нет выхода из замкнутого круга.
…
Несовершенен всякий пересказ:
Он сокровенный смысл вещей нарушит.
Смотреть вовеки не устанет глаз,
Вовеки слушать не устанут уши.
Что было прежде — то и будет впредь,
А то, что было, — человек забудет.
Покуда существует эта твердь,
Вовек под солнцем нового не будет.

Естественно, Цицерон понятия не имел о том, что теоретики 20-го и 21-го веков смогут, в принципе, разнести его мысли по следующим классификационным категориям (следую картинке, взятой Голландцем из Routledge Encyclopedia of Translation Studies, page 276): «function oriented» (применимость греческой риторики и ее переводов в римском судопроизводстве и ораторской педагогике), «translation aids» (перевод в помощь оратору; новые термины, созданные Цицероном в помощь переводчику для перевода философских произведений), «product oriented» (перевод греческих речей, в данном случае сделанных самим Цицероном), «translation criticism» (сравнительный критический анализ аттического и римского стилей, речей Демосфена и Эсхина) и так далее и тому подобное… Т.е. взгляд Цицерона на перевод весьма широк, но вписан в рамки взятой темы и ожидаемого от предисловия объема (De optimo genere oratorum — всего лишь предисловие), так как цели были — риторика и, как правильно заметил Альтер в «воспоминаниях», воспитание ораторов. Иными словами, Цицерон написал статью в прикладном переводоведении (applied translation studies), о чем, похоже, совсем немногие современные переводчики догадываются.

Ожидать, что Альтер ща всё бросит и рванет Цицерона перечитывать — наивно, и у меня такого ожидания нет. Я этот пример привожу только чтобы продемонстрировать, как всякая попытка обсудить серьезно текст, а не полузабытые выжимки из классиков, моментально выводит нас за рамки привычных объемов форумных выступлений.

Вот Друня «особые пути» упомянул… В той же энциклопедии, из которой Голландец картинку взял, целая главка (Russian Tradition) в историческом разделе (Part II: History and Traditions) написана одним из (попользуюсь Alterнативной характеристикой) «наивных советско-российских переводоведов», известным (не сомневаюсь) всем в Городе, Виленом Комиссаровым. Его представление об «особом пути» российской традиции перевода таково, что он свой обзор аж с Киевской Руси загибает («In the year 864, a Greek priest named CYRIL and his brother METHODIUS […] began with the creation of a new alphabet […] which they used to translate a number of religious texts from Greek into Old Church Slavonic.»), так что половина исторической дистанции от нас то Цицерона Комиссаровым уже пройдена. Интересно, кстати, что при таком-то замахе Комиссаров для биографической секции выбрал четверых: Ломоносова, Максима Грека, Тредиаковского и Жуковского (pp. 548-549).

Почему бы (пример, не более) не обсудить наше понимание российской традиции («особого пути»), отталкиваясь от Комиссарова? Не уверен, что дойдем до Кирилла и Мефодия или хотя бы до Максима Грека, но если кто захочет поделиться мыслями o переводе времен киевской Руси, я бы с удовольствием послушал (в смысле, почитал), но сомневаюсь, что многие решатся оспорить, например, комиссаровское обобщение послеперестроечной ситуации 1990-х годов: «The market has been swamped by private commercial enterprises, with the result that book prices have risen sharply and standards have generally dropped. Emphasis has now shifted to translating popular fiction and pornographic material.»

Мое предложение к горожанам, кому интересна теория, состоит приблизительно в следующем: найдите в себе силы и хоть пару часов в месяц, чтобы собрать свои мысли в блог (обзаведитесь, в конце концов, если хозяйка позволит). Оговорюсь: трудно рассчитывать, что непременно воспоследует обсуждение — профессиональная дискуссия требует внимательного чтения источников и переводов, сравнения, выявления разногласий, кристаллизации позиции и сопровождающих аргументов и тому подобного, а нам здесь (большинству) надо еще и на жизнь зарабатывать, но даже в информационном плане (пусть не проторим новых путей) такое начинание будет интересным и, вполне вероятно, станет со временем полезным. По-моему, тупик — свидетельство ограниченности форума как средства общения по преимуществу: неявное ожидание обсуждения (немедленной отдачи) всегда присутствует и часто парализует свободную мысль, и потому именно это ожидание следует преодолеть людям, интересующимся теорией, так как очевидно, что теоретические размышления далеко не всегда вызывают резонанс, рикошет и ажиотаж, по мощности сравнимый с воплями по поводу недавно утвержденного приказным порядком чорнова кофя. А уж переименовывать ли тупик или нет, это (по-моему) дело стодесятое. Я не против и в тупике посидеть. Была бы компания хорошая.

Казус Дашевского

Ошибка Дашевского, приписавшего Кружкову перевод Сендыка, вызвала умеренный всплеск в глубинно инертных переводческих массах. Еще бы! Кита поколыхали, за годы обросшего стаями поклонников. Кита поклонники поддержали, подбодрили, как теперича водится, в его живом журнале: «Не огорчайтесь, Г.М., — и не такое видали», «Не обижайтесь, пожалуйста. Не царское это дело», «Его статью забудут. А Ваши переводы — останутся»…

Критика же осудили глобально: «По-моему, критики вымерли», «этот мнимый ученый весь из такой бестолочи и состоит, оттого и держат», «так этого дашевского никто всерьез не воспринимает — мало ли этой пены»…

Критик разумно извинился. И не совсем разумно продолжил гнуть свою палку: «теперь я либо должен признать, что написал неосновательную чепуху, либо изложить эти соображения заново. Излагаю заново.»

Милый, да зачем? Зачем думать в бинарных оппозициях? «Либо/либо». «Да/нет». «Хорошо/плохо». «Кит/плотва». «Сырое/пережаренное». И непременно передоказывать, если кто не проникся. Не прониклись — не надо. Если верить поклонникам Дашевского, заскок с ним случился, не более: «Странно, для Дашевского такая небрежность, насколько могу судить, нехарактерна. Наверное — и на старуху бывает проруха.»

Что ж, зайдем с другой стороны…

Ошибка Дашевского не менее обличительна для Кружкова, чем для Дашевского, ибо о творчестве Кружкова говорит не менее, если не более, чем о Дашевском.

Вот, к примеру, если на поверхности брать, совершенно случайное, со мной приключившееся недавнее обстоятельство: одна из моих жж-друзей kdm17 написала вчера (9-го августа), что «получила в подарок сборник Уоллеса Стивенса в переводах g_kruzhkov,» — и восхитилась: «Это так прекрасно, что я пока не могу выбрать, что лучше, поэтому просто одно из первых»:

ИНВЕКТИВА ПРОТИВ ЛЕБЕДЕЙ

О гусаки! Вам не постичь вовек,
В какую даль уносится душа.
Шумят ветра. Клонящееся солнце
Льет бронзовые струи и томится —
Как тот, кто нацарапал завещанье
В кудрявых росчерках и завитках
[…]

Обстоятельство — случайное, переводимый поэт — другой, бездна пролегла меж ними веков, идеологий, поэтик, но опять — всё та же привычная кружковская гладкость, хотя на сей раз можно справедливо утверждать, что это вам не Донна с его закидонами переводят, а сравнительно плавного Стивенса. Но — попробуй отличи! Вот вам мнение еще одной поклонницы Кружкова: «Хорошие переводы Кружкова, точные, красивые, без корявых, неловких мест.» Полагаете на Стивенса? Да нет же! На Донна. И не меняя ни слова ту же похвалу можно отнести к тоннам других переводов Кружкова. Чувствуете, как Дашевскому ничего не надо доказывать? Похвалы кружковских поклонников всё сами доказывают, настолько их восхищения предсказуемо повторимы.

Григорий Михайлович тем не менее убежден, что — переводит, что доносит до нас не абы что, а сугубо сказанное заграничным автором, убежден настолько, что так и пишет: «Возьмем для примера второе стихотворение в книге «Фисгармония»» — и приводит… нет, не оригинал, боже упаси, но — свой перевод, из которого и выстраивает интерпретацию творчества… нет, отнюдь не Кружкова, самого Стивенса: «Под таким углом зрения виден один из главных мотивов Стивенса, который можно определить как сопротивление диктату времени.»

Одна проблема — испарилось время из перевода. У Стивенса написано: «which that time endures» (в конце четвертой строки), под кружковским углом — нет никакого времени (ни в шести приведенных выше, ни в шести последующих). У Кружкова (как всегда?) исчезли все оригинальные образы: «the discords of the wind» (диссонансы/разногласия ветра/ветров), «the death of summer» (смерть лета), «Paphian caricatures» (пафосские карикатуры), «chilly chariots» (прохладные колесницы), — все они заменились на заурядные «шумы ветров», «завитки» и прочую ерундель…

И никакого сопротивления в стихотворении Стивенса нет: мало того, что время терпят, да и душа ничему не сопротивляется, она просто летит «далеко за» (far beyond). Стивенсу нет никакого дела, способны ли гусаки постичь душу, он констатирует: «Душа, о гуси, летит за пределы парков / И далеко за пределы диссонансов ветра», тогда как Кружков зачем-то решил указать на гусиную непонятливость, хотя, в общем-то, с нею, гусиной-то понятливостью, и так всё ясно. Если Кружкову хочется порассуждать о сопротивлении и написать на эту тему стихотворение — перо ему в руки! Но при этом совсем не обязательно приписывать сие борение Стивенсу, подменяя на ходу его образы: «bland motions» («плавные/~непритязательные движения») нежданно-негаданно обращаются во «взмахи бурные» (буревестник, что ль, снова на революционный простор выдрался?). Странно, что переводчик, рассуждающий о сопротивлении, с такой легкостью выбрасывает именно те образы, за сохранение которых стоило бы побороться. Лень? усталость? слава одолели?

Куда девается иноязычная оригинальность из произведений Кружкова? исчезает в угоду поклонникам? в угоду гладкости, доступности, заезженности? Не знаю. Но поэзия его — такая нашенская, родимая, привычненькая, комфортненькая… Как начал Кружков не один десяток лет назад писать свою многоперсонажную «Санта-Барбару», так и строчит две тысячи триста пятьдесят первую серию. Какого поэта ни возьми в исполнении Кружкова — всё та же захватывающе выхолощенная Санта-Барбара. Возражать, доказывать, «излагать заново», как порывается Дашевский, совершенно бессмысленно: пусть поклонники переводческой «Санты-Барбары» смотрят себе на здоровье ее миллионную серию, ибо в поэзии так же полезны и нужны жанры для отдыха и расслабления, как в телевидении и в кино.

Но претензии поклонников Кружкова к Дашевскому смехотворны, как раздутая до размеров слона жаба. Ну невозможно писать внимательную рецензию на мульонную серию, в какой бы внушительной обертке (хоть тех же «Литературных памятников») ее ни продавали! У любого самого развыносливого критика глаз замылится, мозги отупеют, слух законопатится…

Если считать, что поэт-переводчик — это поэт, черпающий вдохновение в иностранных словах, которые затем переносит на родной язык в меру своих способностей, то конечно, Кружков — достойнейший переводчик и исключительно качественный, стабильный, читабельный поэт, и вполне в русле нашей достопочтенной советской переводческой традиции. Вставая на такую позицию, претензии Кружкову предъявлять крайне затруднительно.

Если же занять другую позицию (помните, как Чуковский бушевал против бальмонтизации всей страны?), если счесть, что поэт-переводчик — это поэт, обладающий особым талантом стилистической мимикрии, способностью на разные лады менять почерк, перевоплощаясь в разных поэтов, то поневоле возникает вопрос: есть ли у Кружкова почерк? или как нашел он скоропалительный ундервуд, так с него и не слезает, не дает ему отдохнуть? Штучная ли у Кружкова работа? Или поточно-конвейерная?

И справедливо ли по отношению к читателю, по отношению к поэтам писать на книгах Кружкова «переводы из такого-то» — из Стивенса, из Донна? Не честнее ли будет продолжить уже начатую сборником «Англасахаб» линию и ставить Г. Кружкова настоящим автором, дабы не взбредало никому в голову, что дошло до них хоть что-то подлинное от Донна или от Стивенса?