Письма сестрам по разуму. Письмо второе. Друне.

Непосредственный повод/контекст: Нужна помощь в прочтении парочки фраз негритянского диалекта

Синопсис: Речь идет о вопросах, связанных с передачей диалектов, и статьей Ланчикова и Яковлевой «Почётная капитуляция»

Эта замета — блогоуханье в ответ на замечание Друни:

Drunya> L.B., вам по этому поводу нужно срочно блогоухнуть и объяснить, почему ланчиковская капитуляция — глупость

«Глупость», Друня, — это моя эмоционально-оценочная реакция на эмоционально-оценочную кашу, с которой обычно вылезает в свет божий Ланчиков, aka Рецкер с апломбом для чайников. Ланчиков хочет одной задницей по всем стульям рассесться, везде отметиться и всё пометить: и критиком («Вместо стилистического единства – лоскутное одеяло» и т.д.), и теоретиком («ведь каждый индивидуальный случай – частное проявление некой общей закономерности » и т.д.), и преподом, всегда наготове кол влепить («Перевод изобилует всеми возможными недочетами, какие только может допустить начинающий переводчик.» и т.д.) «Глупость», конечно, крайне неверная оценка, но другой у меня на данный момент нет. И я поискал замену, но никак она пока не находится, и поэтому «глупость» беру в кавычки, как некую переменную икс для обозначения качеств, присущих ланчиковым писаниям. И я попробую в конце переформулировать, но сначала надо бы прояснить с чего взялась пошла моя позиция в целом. Поэтому вынужденно проговорю (исключительно ради прояснения) широко известные вещи, и заранее извиняюсь, если вам это всё смертоубийственно скушно.

Загвоздка во многом в том, что переводчикам легче обсуждать проблемы передачи (позаимствую термин) остранения (диалект — частный случай) в привычных понятиях типа «компенсация».

Станиславский говорит про «правду» эмоций, образа и т.д., но если не актер и если вне Системы, то что это, как не пустые слова? Поскольку театр — коллективное творчество, участникам поневоле в процессе работы нужны направляющие, вроде «правды эмоций», чтобы совместно достичь произведения искусства, в котором «посторонние» слова умирают, перерождаются в «воплощение» — неделимую совокупность слов, движений, грима, костюма, эмоций, декораций, музыки, света и так далее.

В переводе (литературном, не массовом информационном и техническом) процесс индивидуализирован, и никакого стимула добраться до коллективной «правды» нет, и обсуждающие переводчики довольно быстро начинают чувствовать, что бегают по кругу, повторяя одно и то же, ничего толком не объясняя и никогда толком не помогая коллеге принять решение (за пределами взаимопонимания и взаимовзбадривания). И как следствие (выражаясь на закордонно буржуйском диалекте) everyone’s left to his own devices. Каждый переводчик остается со своей «правдой». В лучшем случае переводческий коллективизм в литературном переводе (два, от силы три переводчика) выражается в причесывании имен, названий, явных стилистических отклонений и тому подобного.

И это не узко российское явление. Совет Rachel: «If it’s a story standing on its own …: forget trying to imitate the relationship of Gullah to English through [something] to Russian. But if it’s an excerpt .. in, say, a scholarly article comparing dialects.» — хотя исходит от переводчика, воспитанного в другой культуре, узнаваемо практичен, привычен: обращайте внимание на контекст, имитируйте (компенсируйте) или опускайте, — и во многом также эмоционально-успокоителен: не травмируйтесь слишком; мы, переводчики, знаем (давно между собой в нашем театральном предбаннике договорились), что передать — невозможно, так чего зря рыпаться и на страдания нарываться?

И так мы по миллионному разу укрепляем чувство собственного достоинства носителей переводческого «gullah». И можно объявить и наш «gullah» (как объявили настоящий) самостоятельным языком и тем взбодрить, так скажем, креолов от перевода в национально-освободительных чувствах…

… но если вдуматься …

… если вдуматься, замечание Rachel: «you’re in deep kimche and I don’t know what to propose,» — приложимо в переводе вне зависимости от контекста конкретного произведения (в широком или узком понимании понятия «контекст»). Тот же Ланчиков повторяет за Ландерсом (и Рецкером, и Федоровым, и Чуковским, и несть числа предтечам): «надо признать: да, общих, огульных правил и универсальных рецептов в переводе действительно не бывает». И за примерами далеко слоняться не приходится: возьмем случайную фразу Rachel (в том смысле случайную, что писалась к случаю, а не особых литературных задач ради), и полноценного «эквивалента» «you’re in deep kimche» не найдем. Вернее (исхожу из опыта обсуждений переводов), любой предложенный (мною или кем угодно) «эквивалент» можно подвергнуть анализу, так сказать, на вшивость: что утрачено, недопередано из заложенного Rachel и подразумеваемого в английском? в какой мере переводчик выражение оригинала в капусту покромсал? Всё довольно предсказуемо даже на мизерном объеме случайно взятого материала.

Т.е. мы — всегда по уши в кимчи. Всегда в ней моментально оказываемся, как только сталкиваемся с произведением, использующим (ради достижения особого эффекта воздействия) уникальные (читай: не закрепленные в шаблон решений переводческой практикой) особенности языка. И я не припомню из моего, например, общения с математиками, чтобы они при каждой нерешенной и сложной задаче кряхтели: «ах! опять интеграл брать! опять теорему доказывать! даже не знаю, что делать… что и предложить-то…»

В переводе и для литературных произведений есть приемлемые подходы, и для статей, на которые сослалась Rachel, есть, как вы и отметили, принятые, практические, практичные решения: печатай оригинал как есть, переводи сухо по смыслу, в сносках объясняй, где смеяться. И тучи наработок накопились. Но каждый раз (раз за разом!) от самых разных переводчиков: «I don’t know what to propose.» (Rachel) — или по-Дядюшкиному: «Как именно — советовать не берусь». Переводчик, как умная собака, всё понимает, но не дает ответа.

Вопреки почти всенародному согласию и единодушию, перед нами, по-моему, не проблема, как ее сформулировал Феррапонтич, «вкраплений» и «нормативности». Oбсуждаемoe — общеязыковой факт, не ограниченный «вкраплениями» или диалектами. Если пользоваться семиотическим жаргоном, мы обсуждаем процесс (и результаты) выделения аспектов языка в самостоятельный «знак», т.е. когда совокупность разноуровневых «знаков» в силу частотности употребления и узнаваемости обстоятельств осознается носителями как самостоятельный «знак» (или, в жаргоне информационной теории перевода, как устойчивый «код», несущий «информацию», которую надлежит «передать», «перекодировать»).

Но проблема (по-моему), если уж вылущивать проблему из ланчиковых семечек (и сугубо для переводчиков, а не вообще) в следующем: почему языковой факт ощущается (воспринимается) переводчиками раз за разом как некая переводческая обреченность? Будто перевод обречен на неполноценность, когда оригинал содержит элементы, для которых в сложившейся переводческой практике не выработано однозначных рецептов.

И, по-моему, корень — в заложенном (воспитанном) критико-негативном подходе к переводу, как деятельности (искусству и ремеслу). Если некое языковое явление воспринимается достаточно отчетливо (маркированная, выделяемая в «знак» перцепция), то при необходимости оно, как актерская «правда», осознается, формулируется (за неимением других) в лингвистических терминах (теория), и если дополнительно оно ощущается как характеристическая, важная черта оригинала (критика на основе перцепции, не теории; лингвистика не может сказать нам, что в языке «важнее»), но не находит «эквивалента» (обратно к теории — от общелингвистической к более прикладной) в переводе, то это подразумевается как дефект (негативная критика), даже когда одобряются (позитивная критика) успешно примененные частные приемы, будь то трансформации или компенсации (снова прикладная теория), ибо маркирoванным («правильным») посылом всегда остается «сверхзадача» передать «полностью» (хотя никто не может толком сформулировать, что это такое).

Причем одно и то же решение (кроме, пожалуй, откровенного пропуска) в зависимости от критика может быть квалифицировано либо как дефективная, либо как похвал достойная компенсация, но примат всегда за оригиналом, от которого можно только потерять, сколько не компенсируй. Как цитирует Яковлева из Виноградова: «Оригинал остается единственным и неповторимым материальным результатом индивидуального творчества художника слова и частью национального словесного искусства. Перевод может быть лишь адекватным, относительно равнозначным оригиналу литературным произведением», etc. При этом понятия постоянно тасуются и подтасовываются (например, цитирую Яковлеву: «Переводчик, безусловно, не стремится к тождеству между оригиналом и переводом, но прикладывает максимум усилий, чтобы достичь адекватности»), хотя от перемены мест понятий фундамент не содрогается ни на миллиметр.

И такова наша яма сансары, в которой Ланчиков в первых рядах с кадилом теоретического благовеста (и критическими батогами для всех, кто его «правды» не разделяет).

И возвращаясь к просьбе объяснить(ся), почему «глупость»….

Как я уже отметил в начале (и примеров из статей Ланчикова можно тонны привести), его сочинения (иногда со напарники — Яковлева, Бусаджи…) сами суть «лоскутные одеяла», в чем он, ничтоже сумняшися, упрекает других. И я лично (сравнивая, к примеру, диссертацию Яковлевой со статьей, которую они наваяли вместе) способен по-человечески посочувствовать задору Ланчикова (возможно, он взвалил на себя ложно понятое обязательство популяризировать переводческую теорию среди чайников, а то кто ж еще, акромя меня, яковлевский диссер целиком в один присест осилит?), но узнаваемое бузотерское влияние Ланчикова сказывается (и конечно, не может не сказываться — как-никак он за ее диссертацией надзирал) не лучшим, по-моему, образом и в общем тоне их совместной статьи, и в деталях, таких, например, как подход к переводу Лещенко-Сухомлиной.

Яковлева в диссертации добросовестно цитирует из перевода Лещенко-Сухомлиной наравне с другими переводами романа Лоуренса (стр. 75-77), и на странице 84 критикует перевод в весьма умеренных (и узнаваемых, устоявшихся) переводческих формулах: «данный перевод изобилует буквализмами, переводчица не только практически дословно переводит текст оригинала, но и сохраняет полностью английский синтаксис и даже пунктуацию,» — что, правда, несколько изумляет, ибо в предыдущем предложении Яковлева пишет (что перекочевало и в статью): «речь героев передана переводчицей при полном соблюдении литературной нормы.» Ладно, скостим сумбур на молодость. Знаем, как диссертации пишутся («Марсель Пруст, а также Анатоль Франс, про это сочинили, небось, по тысяче томов. Да кто же их читал?»)

Но во что эта скромная и сумбурноватая критика развертывается в их совместной статье? Да в целую биографическую эпопейку, пропитанную любимой ланчиковой идейкой-фикс (непрофессионалы лезут! понаехали! караул!), подкрепленной усердием кол влепить: «Первый перевод был выполнен Т.И. Лещенко-Сухомлиной в 1930-е годы. Т.И. Лещенко-Сухомлина в те годы была не профессиональной переводчицей, а актрисой и певицей, долгое время жившей в Америке, Франции и Испании. Ее просто очень увлек роман, и она решила его перевести ради собственного удовольствия. Трудно ожидать качественного перевода от человека, не имеющего никакой необходимой подготовки, да и вообще не связанного с языком.» Еще бы! Чего ожидать от человека, не получившего зачет у Ланчикова! Видимо, английского, а также, по всей вероятности, французского и испанского, недостаточно для «связи с языком». Актриска! Что с нее взять! Щебечет, птичка. Свиристит, увлекается, но неподготовленно как-то, для собственного, а не Ланчикова, удовольствия.

И если вставать на позицию поддержки (и в какой-то меры защиты) переводческой профессии (посредством объяснения, донесения до читателей неизбежностей, с которыми переводчики ежедневно сталкиваются), то влияние писанины Ланчикова, по-моему, вредоносно, ибо регулярно превращает обсуждение важных профессиональных тем в базар с певичками.

Допускаю полной мерой, что моя оценка (если воспользоваться еще одним затертым до бессмысленности термином) «необъективна», но от человека такого амбициозного запала и такой неувядающей готовности судить и рядить других, от человека, столь напичканного претензиями и амбициями, что аж выпирают изо всех дыр и логики и теории, от человека, который пишет, судя по внешним признакам, якобы научные (наукообразные?) статьи (тут вам и библиография горкой, и примечаний, и цитат, и фамилий предшественников завались — разрядился король на парад!) — от такого человека как-то почему-то всё-таки вопреки всему (ну простите мне, Друня, такую слабость) хочется, чтобы даже в популяризаторском задоре он в состоянии был заметить дефекты собственной (бог с ними, с предшественниками) аргументации и прекратить предкоматозной хваткой престарелого жреца цепляться за ноги тех, кто стремится из ямы сансары выбраться. И поэтому я называю «глупостью», когда Ланчиков объявляет творческие борения «капитуляцией» и нудит давно набивший оскомину речитатив-паллиатив: «придется смириться. Потери даже в очень хорошем переводе неизбежны. И хороший отличается от плохого в первую очередь тем, что потерь в нем меньше.» В теоретике, который с такой легкостью гвоздит неугодных с амвона теоретически освященной праведности, в преподе, который наставляет младых диссертантов, почему-то хочется (такой вот во мне гнездится идеализм-максимализм), чтобы наличествовала хоть рудиментарная способность замечать за собой то, в чем упрекает других, а также (пусть в малой доле) стремление следовать своим советам: смириться, перестать вопиять о соринках в глазах коллег-козлищ и обратить, наконец, взгляд в зеркало на себя, безрогого.

Сколько можно заливать в горло переводчикам этот опиум смирения от потерь?