И брань, и саблю, и свинец…

Мне тут, благодаря Иринe Яценко, которая «не понимает», довелось вернуться к строфе из «Онегина», не вызывавшей у меня затруднений, хотя Набоков, оказывается, был недоволен («irritatingly vague» — раздражающе туманна — про последнюю строку) , а Пеньковский исписал аж 29 страниц, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Всю статью Пеньковского разбирать не хочется (там много интересных замет; отдельные аргументы можно обсудить порознь в каментах, если кому-то интересна именно филологическая аргументация), так что в двух словах…..

Пеньковский на странице 45 приводит цитаты из черновиков, из которых следует (по-моему, убедительно), что изначально «сабля» и «свинец» были связаны с дуэлями. Чем нарушается напрашивающееся истолкование, что и в финальном, печатном варианте «и брань, и сабля, и свинец» тоже связаны с дуэлями? Дуэльность нарушается появлением слова «брань»: «слово брань (это понимал и Набоков) является знаком войны и только войны» (стр. 45).

Если развивать эту линию (брань — война), в сознание читателя впивается множество заноз-вопросов начиная с «а разве Онегин служил в армии?» и заканчивая выводом Пеньковского, с которым мне затруднительно спорить, так как я изначально с ним был согласен: «Военная семантика слова брань категорически исключает возможность интерпретации следующих за ним в сочинительном ряду слов сабля и свинец в «дуэльном» смысле. Вместе с тем, понимание целого этой строки как свидетельства о военном опыте юного Онегина должно быть решительно отвергнуто.» (стр. 52) Допустим, допустим…

До мысли, что «брань как свидетельство «тяготения» Онегина к «кружку военной молодежи» просто не выдерживает никакой критики», Пеньковский добрался к странице 53, т.е., по сути, со всех доступных ему сторон полностью отверг «военную семантику слова брань», тем не менее, затем до страницы 60 упорно развивает интерпретацию, полностью основанную именно на военной семантике слова брань. Интерпретация сводится к: Онегин разочаровался в «юношеской романтической мечте» о военной службе. Для этого Пеньковский привлекает и творчество Пушкина лицейских годов, и цитаты из Баратынского и Шаховского, и метонимии, и «любить» в значении «мечтать» (натяжки, натяжки…), и биографию Пушкина («который в позднем своем отрочестве мечтал и о мундире, и о брани, и осабле, и о свинце») и т.д. и т.п. — так что я к концу статьи, во-первых, перестал отличать Онегина (литературного героя) и от Пушкина (автора) и от современников и от всего последующего пушкиноведения, а, во-вторых, забыл, о чем, собственно, строфа, и почему у меня с ней никогда не было таких мучительных многостраничных проблем.

Я не утверждаю, что мое истолкование стоит ломанного гроша, мне всего лишь кажется, что ни брюзжанием Набокова, ни исследованием Пеньковского оно не опровергается. К сожалению, оно герметическое, в смысле — замкнутое на самой строфе, и потому для ценителей филологического apparatus’a слишком простое, но мне всегда казалось, что «военная семантика» слова «брань» появляется в умах читателей из-за презумпции высокоштильной высокопарности, которая в данной конкретной строфе ничем не подтверждается (вопрос о смешение штилей в первой главе «Евгения Онегина» можно обсудить отдельно).

Я (для себя) «брань» истолковывал исключительно в контексте строфы — т.е. в рамках описания светской жизни и разгульной дружбы — и «брань» была (условно говоря) синонимом следующего (выделено жырным):

Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова

Т.е. Онегин с друзьями по молодости кутил, напивался, и они с перепития и будуна склонны были «сыпать острые слова», то бишь ругаться и провоцировать друг дружку на дуэли. Т.е. «брань» — это ругня (от острот то матерщины, полагаю, надеясь на неувядающее величие могучего русского языка).