Еще один…

Последний раз переводил буддийского поэта почти десять лет назад, и за это время многие прочитаны, но немногие отпечатались в памяти. По наблюдениям, большинство американских поэтов, которые ассоциируют себя в той или иной мере с буддизмом, стремятся описать ценный доктринальный результат, которого, предполагается, буддист достигает в процессе каждодневной практики, — некое состояние медитативного баланса, не нуждающееся в словах, но так как в поэзии без слов никуда, то его пытаются передать аккуратным отбором ситуаций и объектов (особенно в природе), намекающих на баланс и покой.

Зачем пытаться передавать словами состояние, которого следует (по буддийский предписаниям) добиваться медитацией? И если можно довести себя до искомого состояния посредством поэзии, зачем медитация? Или поэзия призвана довести до некоего относительно несовершенного уровня само-ощущений, а для следующего необходима медитация? Поэзия — трамплин в нирвану?

Как бы то ни было, доктринальными головоломками и саморефлексией американские буддийские поэзы не занимаются. Если читать подборки, намеренно игнорируя имена авторов, постепенно начинает казаться, что процентов девяносто стихов написано одним поэтом. Вот на фоне этого однообразия и выделяется поэзия Джима Харрисона, который, скорее, смотрит на мир с буддийской позиции, нежели пытается на разные похожие лады передать предполагаемый идеальный результат медитации.

С переводческой точки зрения замечу только, что несмотря на верлибр, переводить слово в слово слово за слово не стремился в силу хотя бы того известного обстоятельства, что английские слова из-под пера хорошего поэта, цепляясь друг за друга, вызывают ассоциации, глубоко укорененные в его родной культуре, и потому русские приходилось порой подбирать за пределами устоявшихся переводческих соответствий. Есть и другие сопутствующие обстоятельства, но обсуждать их вряд ли имеет смысл, если сами стихи не представляют для читателя ни малейшей ценности. За сим — молчание, в просторечии называемое перевод…

—

* * *

Не знаю. Может быть, я не прав. За годы практики
Я научился с высоты, как птица,
Обозревать пространства.

Нет! Не сегодня! Отказываюсь! Не хочу
Видеть тело!

За несколько часов — шторм, на дорогах заторы —
Я дотащился, наконец, до нашего зимнего домика в Мичигане.
Сообщение, оставленное на автоответчике нарочито нейтральным голосом:
Мой учитель, дзен-мастер Чино Сенсей,
Утонул сегодня в ледяном пруду, пытаясь спасти
Свою трехлетнюю дочь, которая утонула тоже.

Сообщение. Факт в копилку событий.

Но внезапно мой разум
Взмывает под самое небо, и я вижу Сенсея
В черном его кимоно, барахтающимся в пруду,
Как утопающий ворон, разворачивающий рукава-крылья,
Освобождающийся взлететь,
И с самого дна
Поднимается дочь
Соединиться в полете.

Что это видéние значит? Я сказал же,
Не знаю. Может быть, я не прав. Перерождение неотвратимо.
 
 
 
* * *

Наш разум гудит, как пчелы,
Но не разум пчел.
«Только крылья», — жужжат нам пчелы, —
«Не сердце, перелетают с цветка на цветок.»
 
 
 
* * *

Не ныне и присно, а присно и ныне!
Не чувствуешь разницы?!
Но это же дело жизни и смерти!
На колени! На колени в снег.
Вслушивайся, вдумывайся в тиканье своих часов.
 
 
 
* * *

Время нас пожирает.
Живьем.
Вчера в день рожденья
Я состарился на день,
Но родился — миллионы эонов тому —
Одноклеточное нечто
В грязи родного подворья…
 
 
 
* * *

В городе Линкольн, Небраска,
Стриптизерша в клубе:
«Я — принцесса из Шалимара!»
О! несомненно! Слов нет.
Озарений, прозрений — навалом.
А со словами — всегда непруха.
Воздух пропитан влагой
Без обещанья дождя.
Вот ведь, в мои-то годы
Впервые передо мною
Подлинная особа
Королевских кровей.
 
 
 
* * *

Пасхальным утром по всей Америке
Крестьяне жарят картошку
С беконом.

У нас как бы нет «крестьян».
Тем не менее, миллионы таки крестьян
Жарят картошку пасхальным утром.
С кетчупом — объеденье! Дешево и сердито.

Если бы Иисус вернулся пасхальным утром,
Он первым же делом поел бы
Жареной картошечки
С моими друзьями.
 
 
 
* * *

Я заметил – ворон
Целеустремленно кружится на моей головой.
 
 
 
* * *

Уж точно не рыбы обнаружили воды,
Не птицы воздух,
Не люди слово.
Политик с паперти,
Задушив в себе бога,
Вбрасывает в собравшихся обещание лепоты.
Отгоревшая лампа. Чадит. Не может
Представить, что Солнце — взойдет.
 
 
 
* * *

Монаху давно за восемьдесят.
На ступнях почти не осталось мяса
Смягчать уколы камней.
Видит у колодца женщину.
Ту, что видел лет пятьдесят тому…
И снова руки дрожат,
Когда принимает
От неё стакан воды.
 
 
 
* * *

Думаешь, лысина приближает к Будде?
Рекомендую химиотерапию.
Волосы выпадают беспечно
На пол. Глаза разбухают,
Что, кажется, треснет череп.
Сердце бьется,
Как бешеный кролик в клетке.
Вот тебе с каждой секундой
Всё ближе и ближе
Нирвана.
 
 
 
* * *

В шестом веке (не раньше) христиане решили,
Что зверьки не вхожи в царство небесное,
Ибо копыто, крыло и лапа
Не жертвуют на церковь.

Телевизионные проповедники,
Всепроникающие, как вирусы,
Лезут в душу с обещаниями
Спасти как лучше.

Душевнобольные дебилы, ну с чего им взбрело,
Что райские кущи — им,
А не возлюбленным чадам, зверушкам?
 
 
 
* * *

Напевая мантру, вспоминая сутру,
Монах наступил рассеянно, самоубийственно
На хвост гадюки.
В прошлой жизни змея, наверно,
Ружьем на стене висела
В каком-то из промелькнувших актов…
 
 
 
* * *

Время от времени, здесь и там
Вижу огромную жирную жабу,
Что сочится словами любви и смерти
Через кожу, и стекают, отвердевают
Ядом зияющие наросты.
Вот они-то и убивают
Всех
Всех
Всех
Со временем.
А под ногами у жабы — ковер
Изумительной выделки
Из радужной кожи
Богов.
 
 
 
* * *

Смерть поджидает — откроется дверь
В нас.
Смерть терпелива, как дохлая кошка.

Деревенская девочка. Ангелочек.
Догнал
Обезумевший бык,
Pаспотрошил
По дороге домой из школы,
Потому что ей захотелось срезать
Через пастбище угол…

Пятиклассница.
А не умела ни читать, ни писать.
«Глупышка…» —
Всё, что нашлись мы сказать про нее…

Это было в начале мая.
Цвела черемуха.
По ночам осыпались звезды.

Так она и живет в моей памяти
Шестьдесят лет.

Смерть выбирает всё.

Всё. Кроме наших историй.