С другого берега…
О поэтическом переводе и смежных вопросах…
Пустогаров против Шекспира… |
||||
|
Дядюшка тут в теме «Это полезно знать» навел на новый перевод 90-го сонета Шекспира, и хотя я не уловил, что в нем полезного, перевод заинтересовал…
Честно признаюсь, сразу захотелось пожурить переводчика за перевод «the world is bent my deeds to cross» как «мои труды распяты на кресте», так как «cross» — не «crucify», но сдержался и задал ему другой вопрос про неизвестно откуда появившуюся «гостью», но вскоре расслабился и-таки «пожурил»… А «гостья» («не прибегай последней из гостей»), оказывается, отпочковалась от «drop in» в «and do not drop in for an after-loss», хотя не всякий визитер — гость, а «after-loss» «потерялся», и переводчик, оказалось, думает, что «об after-loss, cобственно, постоянно говорится в сонете, поэтому особой потери я не вижу». Получается, что Шекспир лишки навалял, без которой можно обойтись, но «гостья» понадобилась, а «мир» (the world) как бы и не очень… И так, сопоставляя, спотыкаешься почти на каждом слове, и не ясно, что отпочковывается из оригинала, а что из творческого сознания переводчика… Так как переводчик явно не озабочен эквиритмией (размер колеблется от 5 то 7 стоп в строке), казалось бы открываются возможности «сохранить» больше значимых слов, но и этого не происходит; например, «my heart hath scap’d this sorrow» превращается в «я смогу спастись от бед»… И так далее.. А заинтересовало меня, собственно, — удастся ли переводчику осуществить заявленнное? «лирический герой сонета предстанет перед нами полководцем» или нет? Предо мною — точно не предстал… Скорее, хозяином, заботящимся, чтобы гостья не запоздала… Впрочем, необходимо заметить, что у Шекспира милитаристские метафоры простираются от строки 3 до строки 6, после чего — как гром среди ясного неба — случается метафора метереологическая («Give not a windy night a rainy morrow»), которая неким странным образом в строке 8 выворачивает обратно в милитаризм («To linger out a purpos’d overthrow»), который в терцетах развития не получает. Иными словами, от оригинала остается ощущение, что Шекспир не слишком был озабочен представить лирического героя полководцем, он смешивает метафоры и не стремится провести, так сказать, генеральную полководческую линию. Т.е. переводчик выдает желаемое за действительное. Или, может быть, из чувства противоречия хочет удалиться от Маршака (и предшествующей традиции) и отразить другой аспект оригинала, но с задачей не справляется (и оригинал мешает, и поэтической техники не хватает)… |
||||
|
Вести из конюшен… |
||||
|
Тут на форуме разговор зашел о замечательной книге Азова, так что я почитал заодно и его статью «Вообще не рак», упомянутую в рецензии Бузаджи на книгу и отдельно изруганную самим же Бузаджи, который пишет так, будто он последний оплот теоретической истины и вообще крутой бич божий и всех еще научит. Например, разлившись ерничаньем аж на два абзаца, Бузаджи заключает: «Всё вышесказанное ни в коем случае не значит, что статью А.Г. Азова «Вообще не рак» можно счесть болтовней или байкой.» Иными словами, у Бузаджи так много навоза, что достанется и пашням, и гостиным. Но если абстрагироваться от апломба и поучений Бузаджи, две статьи интересно дополняют друг друга в обсуждении трудностей перевода одного фрагмента из Солженицина. И, честно признаюсь, забавно наблюдать, как Азов вспугнул-всполошил Бузаджи словечком «непереводимость», взмахнул, так сказать, красной тряпицей… Азов «Вообще не рак» |
||||
|
Канат над пропастью |
||||
|
Поначалу (по молодости?) несколько раздражало, что отзывы удавалось предугадать. Ну, например, на редкое слово или на неологизм какой: Это так по-детски, будто игрушку отобрал, я всегда терялся, не знал, что ответить, тянуло на пальцетопырные глобальности: «А зачем вообще переводить поэзию?» — но становилось (почему-то) за глобальности с опережением стыдно, потому молчание, пожимание плечами оставалось наиболее приличествующим (не)ответом… Редкие слова интерес возбуждали и непременно к оригиналу, будто если на забугорном языке автор некий раритет на свет не извлек, то и мне из родного болота не дóлжно сметь, да и не светило извлечь всё равно, но и помимо редких слов синтаксис, например, к возбуждению склонял: … если не переходил на профессионально оскорбительные инсинуации: «‘Зачем?’ как абсолютный предел профессионального диалога» — задумывал диссертацию… Скучно веяло школьными сочинениями, «идеей», «темой», «основной мыслью» произведения, такой всякой гадостью… С Каммингсом были случаи: Продвинутые образовательно (например, немногие читавшие стиховедческие работы Гаспарова) вдавались в технологию (что обнадеживало): Вдохновленные виртуальным присутствием призванных заклинанием гениев, собеседники тянулись к глобальностям: «Перевод — искусство возможного…», «Поэзию не перевести без потерь…», «Не поштучно слова перегоняем, а весом весомое воздаем…» — тут я чувствовал, что хочется придушить всю российскую переводческую традицию заодно с прапрадедом ее Цицероном, потому помалкивал, давал собеседнику высказаться и при первой возможности ретировался продолжать влачить свое беззачемное существование… Впрочем, зуд «а что там в оригинале?» слишком сильно чувствую сам. Потому в следующей подборке накропанного за последний год, сопровождаю виршата ссылочками на вдохновивший оригинал, а на собственное изумление бессмысленностью сопровождения: почто сопровождаеши?! — отвечаю доведенным долгими тренировками до совершенства пожимом плеч: «Так получилось…» Человек с голубой гитарой — Ты, с голубой гитарой! Играй — Вещи преображаются, отражаясь — Нет, ты обязан! играй чтоб был воплощенные мы. — Не словами играй! блюз. Импровизируй * * * Обнаженная черешня, * * * крепче спирта, грандиознее гимна, рассыпает заря это правда — порою рыдаю надрывно утащить бы меня ураганом куда в океан * * * хиханьки да
будет день
и ты - мертва
под- глаза твои рот волосы -разумеваю
всю тебя твою
пикантно похотливую привычку
ха! все перемрут
в губы впиваться в замешательстве и выпадать
бездонно в сладостранствие
по бездне
о! без надежды не оставь
ее
всяк в нее входящий
* * * * * * * * * Милый Евгений, и я не в восторге от Рима. И крайне * * * Я ногу приподнял, чтоб сделать шаг И вдруг осёл истошно возопил. И побрело истерзанное пыткой Дорога разворачивалась, поднималась. |
||||
|
А потом про этот случай… |
||||
|
Почитывая само-перевод BBC/БиБиСи, с интересом наблюдая за креативной работой переводчика…
Переводчик, видимо, полагает, что даже упоминание многобожества глубоко оскорбит религиозные чувства русской аудитории… |
||||
|
Метамысли 2: Информация |
||||
|
Я тут обронил на форуме, что Якобсон Роман Осипович использует, де, «метаязык» сугубо метафорически, и в качестве иллюстрации, как это — «метафорически», метафорически же (кружась в сансаре определений), принимая, что (и не вдаваясь, игнорируя историю боданий, чтó оно суть-есть, это обросшее дефинициями и аллюзиями понятие М.), что метафора строится на сравнении по подобию, и (якобы) «прояснил»: «как, например, от «информации» по Шеннону с легкостью переходят к «информации, передаваемой переводчиком»»… Естественно, оказалось (так как попросили «прокомментировать подробнее«), что света сравнением не пролил, так что попробую чуть-чуть растуманить «информацию», а про «метаязык»… если руки дойдут… всё в руце божией… итд Жаргона в переводческом деле завались, кто ж не знает? Реалия, буквализм, калька, соответствие, эквивалент, трансформация, компенсация, точность, адекватность… Но «информация»… Переводчики несомненно используют слово в повседневном значении, в его циклических (сансарных) определениях: Ожегов: «ИНФОРМАЦИЯ — … 2. сообщения, осведомляющие о положении дел, о состоянии чего-н.» — «СООБЩЕНИЕ — То, что сообщается, известие, информация (во 2 знач.).». Т.е., приблизительно, ИНФОРМАЦИЯ — это «сообщения/сведения/известия» с модерновым оттенком технологичности (там же у Ожегова, первое значение: «ИНФОРМАЦИЯ — 1. Сведения об окружающем мире и протекающих в нём процессах, воспринимаемые человеком или специальным устройством«) Поэтому я исключил из рассмотрения случаи употребления «информации» в повседневном значении, например: «информацию об этом легко найти в гугле», «NDA запрещает разглашать конфиденциальную информацию», итд — а сосредоточился на переводческих контекстах, например (извлекая из того, что поблизости): т.е. сосредоточился я на тех случаях употребления, когда речь идет о сопоставлении текстов (в широком понимании — устных и письменных) на, по крайней мере, двух языках. Подобных примеров из переводческих дискуссий без труда можно привести массу, и чем больше их попадается, тем менее понятно, в чем, собственно, переводческая специфичность понятия «информация». То ли смысл/значение… то ли проявление языковой функции… то ли нечто вовсе мутное (не знаю я, что такое эстетическая информация — любые (опять же) сведения об эстетических ценностях и предпочтениях?)… И так далее… и так далее… Обращаясь к людям, то ли богом, то ли государством приставленным думать о словах, к классикам российской переводческой теории, быстро становится заметно, что и они в своих научно-по(п)учительных книгах тоже не брезгуют «информацией» в повседневном значении, и порой даже в переводческо-профессиональном контексте невозможно уяснить, чем «информация» отличается от, например, «значения» и «содержания»:
Трудно сказать, привычка это, или неряшливость, или отрыжка тогдашнего преклонения перед теорией информации (или и то, и другое, и третье, и, может, какое-нибудь пятое-десятое), потому приходится даже из вообще-переводческого выбирать переводческое-конкретное, т.е. цитатно подкрепленное, типа:
Складывается впечатление (зря осторожничаю?), что порой «информация» не совсем «смысл», не совсем «значение» (и как-то варьируется от теоретика к теоретику), но, подставляя вместо «эта информация» и «та информация» «это значение» и «то значение», не улавливаю, что существенно меняется в рассуждении Бархударова (и не у него только)… Складывается впечатления, что информация — это стилистический синоним-затычка, чтобы разнообразить изложение, чтобы не повторяться «смысл», «сведения», «значение», «смысл», «сведения», «значение»…. Т.е. впечатление такое складывается, что «информация» — не переводческий термин вообще, что она (несмотря на уверения теоретиков, что за ихними разглагольствованиями стоит «теория информации», которая ой как полезна в переводоведении, ой как полезна!) всегда (в известной мне переводоведческой, не компьютерно-лингвистической) литературе — всего лишь синоним «сведений», «сообщений», «значений» итд Даже если возьмем советского переводоведа-классика (Миньяр-Белоручева), который, казалось, должен бы, ибо отец-основатель российской «информационной теории перевода», порадовать большей терминологической ясностью-определенностью, нежели коллеги по партии, получаем (из прилагаемого «словаря переводческих терминов(!)»): «Информация. В переводе поступающие к коммуниканту сведения, способные преобразовывать речевое произведение и ситуацию в смысл, дополнительный эстетический эффект и шум.» Т.е. информация — это всё те же сведения (хотя не только смысл), обладающие магическим эффектом «преобразовывать» произведение и (!) ситуацию. По-моему, налицо бездумное использование привычного жаргона «преобразований», о котором я писал в предыдущем мета-посте, прилагаемое к неопределенному (неопределяемому?) понятию «информация», которое, в свою очередь, используется в смеси повседневного и более узкого (зауживаемого самим теоретиком) значений в надежде, что свои — разберутся (если судить по словарю Нелюбина, «свои» не разобрались напрочь). Тут самое время поставить вопрос, занимавший философов не одно столетие: как можно дать адекватное определение понятия? — но я уклонюсь, во-первых, потому, что цель поста — не дать определение, а «прокомментировать подробнее», а во-вторых, как заметил средневековый синкретист Пико, суммируя Франциска из Мейрона: «Nulla diffinitio adaequat diffinitum» («нет определения, адекватного определяемому»). Миньяр-Белоручев, отдам ему должное, честно пытается проломить дорогу к теории информации, к научной (технической) точности, как он ее понимает, вводя понятие «кванта информации», но так всё, по-моему, запутывает, что прилежное рассмотрение его идей и трудов, пожалуй, выйдет за пределы как этого поста, так и, возможно, отведенного мне жизненного пути… … потому перескочу сразу к Шеннону… … который (в знаменитой статье «A Mathematical Theory of Communication») понятие «information» (которое систематически, без отклонений, конечно, переведено «информация»)… … не определяет! «Information» встречается 58 раз (если не обсчитался) и за исключением двух раз нигде не используется в синтаксической функции подлежащего. Исключения таковы:
Таким образом Шеннон не определяет (в смысле, не говорит «информация — это …»), но из вопроса про источник информации:
а также из описания источника информации как части системы следует, что «information» понимается как «message» (сообщение) или «sequence of messages» (последовательность сообщений) и может представлять из себя следующее: а) «последовательность букв»; б) «некоторая функция времени»; в) «функция времени и других переменных»; г) «две или более функций времени»; д) «несколько функций нескольких переменных», которые «можно также рассматривать как компоненты векторного поля»; д) «различные комбинации» вышеперечисленного. Вопрос о количестве информации наиболее близок, так скажем, идейно к бархударовским «квантам»… И когда Шеннон говорит: «Каждый символ несет пять битов информации.» — то становится ясно, что «информация» как таковая определения лишена (как точки, прямые и плоскости у Эвклида), но ее количество — это число бит (что превращается в интеграл в случае непрерывного источника, ну да не будем углубляться…). Из статьи Шеннона ясно, что теория информации/коммуникации была озадачена на тот момент двумя проблемами: компрессией и надежной передачей сигналов двух сортов: дискретных (биты) и волновых (радио, телевидение) — и эти сигналы, когда они имеют смысл для человека, называются информацией, но с математической точки зрения «информацию» совершенно не обязательно определять, она как понятие абсолютно лишена смысла в лингвистическом понимании, но «осмысленна» математически как общее наименование источников сигналов (и передаваемых ими сообщений) и моделей, описывающих их поведение. И Шеннон совершенно четко об этом заявляет в самом начале статьи: «Основная задача связи состоит в точном или приближенном воспроизведении в одном месте сообщения, выбранного для передачи в другом месте. Часто сообщения имеют значение [meaning], т. е. относятся к некоторой системе, имеющей определенную физическую или умозрительную сущность, или находятся в соответствии с некоторой системой. Эти семантические аспекты связи не имеют отношения к технической стороне вопроса.» И к данному моменту, полагаю, очевидно, что переводчики полностью игнорируют математическое (существенное технически, бессмысленное лингвистически) понимание «информации» и оперируют метафорами, построенными, во-первых, на визуальном восприятии схемы Шеннона
уподобляя автора — источнику, переводчика — передатчику с помехами, читателя или слушателя перевода — приемнику и адресату, преобразования/трансформации — процессу передачи сигналов, а, во-вторых, на циклической синонимии повседневных значений «информация-сообщения-сведения-значения-смысл». Сам Шеннон так писал о теории информации в своей крохотной заметке «Бандвагон» («The Bandwagon»):
(P.S. Переводы из Шеннона — В.Ф. Писаренко) |
||||
|
Метамысли |
||||
|
Недавно нас тут, форумчан-недоучек, утомленное солнце педагогики брезгливо обрызгивало мутным светом учености, жалуясь как «в ГП меня довольно часто… ммм… удивляет именно степень невладения метаязыком — компактным, доходчивым, логичным и точным…«, — периодически одаряя присутствующих лучами «доходчивого и логичного». Не прошло и шести страниц, как двое участников, обтанцовывая вежливыми реверансами легко-ранимое эго педагогического светила, обнаружили, что витиеватый лабиринт слов довольно быстро возвращается на круги своя: «где-то в вашем объяснении закольцовывается логика. Вы говорите, что переводчик должен из оригинала в перевод передать сепульки, а когда заходит речь о том, что же такое сепульки, вы говорите, что это то, что переводчик должен из оригинала в перевод передать.» Из сложившейся ситуации в ее единичности (если признать, что конкретный автор в конкретном движении мысли конкретно опозорился; врач не исцелился) есть много социально приемлемых способов выйти: от предоставления возможности залатать логику (рискуя, правда, завязнуть глубже в том же лабиринте) до полного (что нетрудно на форуме) игнора изнурительного путаника (в конце концов, не нравится, не читай), но… … логика ли в основе переводческого «метаязыка»? Предположим некое смутное, но общее, представление о компонентах, из которых состоит «переводческий метаязык». Попытка развернуть это предположение (например, упоминанием, что «общность» есть среда профессиональных переводчиков, что «метаязык» — это жаргон этой среды, итп) потенциально ведет нас к многочисленным разветвлениям, потому остановлюсь на примерах (пока), которые многим постоянно пребывающим в среде, надеюсь, покажутся самоочевидными экземплярами переводческого метаязыка. Например, когда утомленное солнце объясняет: «здесь [в переводе с английского на русский] глагол заменяется на существительное, потому что в формальных стилях русского языка более типичны … номинативные конструкции» — невозможно не заметить характернейшую переводческую риторику «замен», «преобразований», «трансформаций» и, соответственно, «потерь», «сохранений» итд, подкрепленную метаязыками лингвистическим и литературоведческим («глагол», «существительное», «номинативные конструкции», «стиль», «формальные признаки» итд), привлекаемыми переводчиками по мере необходимости (рассмотрение деталей расхождений метаязыков лингвистики, литературоведения и переводоведения не входит в мой локальный интерес в пределах этого поста). Метафорику трансформаций светило по течению беседы раскручивает в медицинскую: «есть ли у письменного переводчика право на относительно хирургические операции с исходным текстом?» — и, будучи пойманным на растяжке, моментально откатывает: «это метафора+метонимия… (Возможно, не очень удачная.) Естественно, с самим исходным текстом ничего материального не происходит.» — тем не менее, тем не менее… отказаться от привычного словоупотребления — выше сил переводческих! поэтому (в том же параграфе!): «сознательно сделать текст перевода «менее тяжелым, чем фактически является исходный текст» — значит мысленно произвести над исходным текстом некую операцию, представив себе, что он не такой, каким он является на самом деле.» (жирность добавлена мною) От метафорического представления, что источник «на самом деле» содержит (форма — содержание) нечто почти физически ощущаемое, поддающееся мануальным операциям, избавиться нет никакой возможности. Светило, описывая переводческие процедуры: «Формулируем другие приоритеты (кратко: соблюдение конвенций ПЯ» — т. е. (подразумевается) в оригинале содержатся (в баночке с крышечкой) некие «конвенции», которые надо «соблюсти» (бережно достать из баночки, передать). И далее (подменяя слова, играя ими): «слово «инвариант» в принципе НЕ необходимо. Просто удобно им пользоваться … при разборе ИТ, когда мы выясняем что мы (1) обязаны (2) хотим (3) в принципе можем сохранить в переводе (это инвариант), а что — не обязаны и/или не хотим и/или не можем (это — НЕ инвариант),» — вплоть до капитуляции: «без глаголов «измениться», «остаться, «добавиться» и т.п. в нашем метаязыке, видимо, совсем не обойтись.» Так совершающиеся фактически в практике письменного перевода изменения — т. е. изменения текста перевода — получают на переводческом метаязыке название «редактура», а полное отсутствие каких бы то ни было изменений — т. е. изменений текста оригинала — продолжают именоваться «изменениями», «добавлениями», «трансформациями» и прочими метафорическими вариациями на тему перемен. (Случаи совместного создания текстов на разных языках выходят за рамки моего интереса в этом посте.) Ограничиваясь единичностью ситуации, можно подумать, что в ГП совпало так, что два гения логики залетели на огонек, и вот, совершенно случайно заклевали присевшего там же отдохнуть наставника, ослабленного неустанным пестованием безмозглых птенцов попугайского ремесла… … жил да был во времена стародавние, былинные, Бархудар-богатырь, закатился он по злой неволе случая в лабиринт переводческий:
закружился, запутался, шишек себе по темным углам набил, потянулся было ширять в диссидентском, отказном направлении:
на поверхность дырку лбом, наконец, пробил:
глотнул воздуха свежего, неиспорченного:
да и схлопнулась моментально дырочка, засосало болотище:
покатился Бархудар-богатырь по кругам своим:
заметался по развилкам лабиринтовым, вправо пойдет — инвариант найдет:
влево пойдет — инвариант потеряет:
в один закоулок рванет, рай постоянства мерещится:
а как поплутает широкими околесицами:
как тумана релятивизма наглотается:
так обратно к кальяну трансформаций и утрат присасывается:
И так далее, и так далее, и так далее… Казалось бы, что проще: решил, что «трансформация» в нашем специализированном переводческом (мета)языке больше не значит изменение (динамика) чего бы то ни было, а значит: лингвистическое сопоставление (статика) двух (или более) структур, так и прекрати пользоваться метафорами изменений в научной книге. Нет, не получается! Ведь перевод — процесс. Ведь процесс? Не правда ли? |
||||
|
Замашки на Вильяма нашего |
||||
|
Поразительно, что люди с классическим, в котором латынь — неотъемлемая часть, образованием «Гамлета» читали столетиями и всё равно до сих пор умудряются новенького нарыть. Меня всегда удивляло, что Горацио на вопрос Бернардо: «What, is Horatio there?» — отвечает: «A piece of him.» — почему собственно «а piece of him»? Истолкования попадались разные, но чувства комфорта не наступало. Нет, дискомфорт не мешал читать и не приводил, например, к несогласию с переводом Лозинского («Горацио с тобой? / Кусок его.»), но просветиться хотелось. И на днях случилось нарыть микро-статейку (страничка с небольшим) 2012-го года, в которой весьма убедительно устанавливаются связи с одой Горация «Exegi monumentum». Вкратце для нечитающих по-английски: Non omnis moriar multaque pars mei uitabit Libitinam Читающим, полагаю, будет интересно ознакомиться и с другими деталями. Статья доступна воткрытую на сайте academia.edu. P.S. Недовольные орфографией «воткрытую» могут написать в «спортлото» 🙂 |
||||
|
И брань, и саблю, и свинец… |
||||
|
Мне тут, благодаря Иринe Яценко, которая «не понимает», довелось вернуться к строфе из «Онегина», не вызывавшей у меня затруднений, хотя Набоков, оказывается, был недоволен («irritatingly vague» — раздражающе туманна — про последнюю строку) , а Пеньковский исписал аж 29 страниц, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Всю статью Пеньковского разбирать не хочется (там много интересных замет; отдельные аргументы можно обсудить порознь в каментах, если кому-то интересна именно филологическая аргументация), так что в двух словах….. Пеньковский на странице 45 приводит цитаты из черновиков, из которых следует (по-моему, убедительно), что изначально «сабля» и «свинец» были связаны с дуэлями. Чем нарушается напрашивающееся истолкование, что и в финальном, печатном варианте «и брань, и сабля, и свинец» тоже связаны с дуэлями? Дуэльность нарушается появлением слова «брань»: «слово брань (это понимал и Набоков) является знаком войны и только войны» (стр. 45). Если развивать эту линию (брань — война), в сознание читателя впивается множество заноз-вопросов начиная с «а разве Онегин служил в армии?» и заканчивая выводом Пеньковского, с которым мне затруднительно спорить, так как я изначально с ним был согласен: «Военная семантика слова брань категорически исключает возможность интерпретации следующих за ним в сочинительном ряду слов сабля и свинец в «дуэльном» смысле. Вместе с тем, понимание целого этой строки как свидетельства о военном опыте юного Онегина должно быть решительно отвергнуто.» (стр. 52) Допустим, допустим… До мысли, что «брань как свидетельство «тяготения» Онегина к «кружку военной молодежи» просто не выдерживает никакой критики», Пеньковский добрался к странице 53, т.е., по сути, со всех доступных ему сторон полностью отверг «военную семантику слова брань», тем не менее, затем до страницы 60 упорно развивает интерпретацию, полностью основанную именно на военной семантике слова брань. Интерпретация сводится к: Онегин разочаровался в «юношеской романтической мечте» о военной службе. Для этого Пеньковский привлекает и творчество Пушкина лицейских годов, и цитаты из Баратынского и Шаховского, и метонимии, и «любить» в значении «мечтать» (натяжки, натяжки…), и биографию Пушкина («который в позднем своем отрочестве мечтал и о мундире, и о брани, и осабле, и о свинце») и т.д. и т.п. — так что я к концу статьи, во-первых, перестал отличать Онегина (литературного героя) и от Пушкина (автора) и от современников и от всего последующего пушкиноведения, а, во-вторых, забыл, о чем, собственно, строфа, и почему у меня с ней никогда не было таких мучительных многостраничных проблем. Я не утверждаю, что мое истолкование стоит ломанного гроша, мне всего лишь кажется, что ни брюзжанием Набокова, ни исследованием Пеньковского оно не опровергается. К сожалению, оно герметическое, в смысле — замкнутое на самой строфе, и потому для ценителей филологического apparatus’a слишком простое, но мне всегда казалось, что «военная семантика» слова «брань» появляется в умах читателей из-за презумпции высокоштильной высокопарности, которая в данной конкретной строфе ничем не подтверждается (вопрос о смешение штилей в первой главе «Евгения Онегина» можно обсудить отдельно). Я (для себя) «брань» истолковывал исключительно в контексте строфы — т.е. в рамках описания светской жизни и разгульной дружбы — и «брань» была (условно говоря) синонимом следующего (выделено жырным): Друзья и дружба надоели, Т.е. Онегин с друзьями по молодости кутил, напивался, и они с перепития и будуна склонны были «сыпать острые слова», то бишь ругаться и провоцировать друг дружку на дуэли. Т.е. «брань» — это ругня (от острот то матерщины, полагаю, надеясь на неувядающее величие могучего русского языка). |
||||
|
Безумие изобилия… |
||||
|
По прочтении тучи переводов (несколько примеров нижеследуют) одного и того же хайку Басё, в голове сложилось: * * * иссохшая ветка _^_ На момент показалось: «вот она! квинтэссенция прочитанного! передалось-таки через русское и английское! не зря, не зря напрягались предтечи!» Отложил на два дня. Перечитал. Ну и что, думаю? Сук. Ворона. Светило зашло. Чего себе надыгрывал надравшись переводческого опиума? Озадаченный, озаботился аналитической литературой, встретился со статьей Владимира Девиде, целиком посвященной этому хайку и переводам на нескольких (в том числе недоступных мне) языках. Объяснительный перевод заинтересовал. Пересказываю как можно ближе к оригиналу. Хайку в транслитерации: kare-eda ni karasu nio tomari-keri aki no kure Объяснение В.Д. (как он сам утверждает — без вдавания в грамматические тонкости): И Девиде предлагает такой английский буквальный перевод: On a dead branch [на мертвой ветке] Несколько русских переводов: На мёртвой ветке | Чернеет ворон. | Осенний вечер. (К. Бальмонт) Не знаю… Можно перебрать всевозможные синонимические ряды участвующих слов, можно чуть посвободнее обойтись с русскими словоформами и синтаксисом, например (девичьим голоском) на чахлый сучок | слетел вороненок | в oсенних сумерках или (баском) на мертвый сук | черный ворон уселся | осенним вечером но всё равно, как ни кручу в голове — слова слетаются, садятся, а поэтической связи (вязи) не возникает… В заключении для сравнения несколько английских: The end of autumn, and some rooks | Are perched upon a withered branch. (B.H. Chamberlain) etc. Такие дела… такая морока… |
||||
|
Kреатив или ошибки? |
||||
|
Думается, эти четыре строчки из военного стихотворения времени первой мировой «Trenches: St Eloi» не вызывают ни малейших трудностей для подстрочника: Men walk as on Piccadilly, [Люди/мужчины/солдаты прогуливаются как по Пикадилли] тем не менее четыре переводчика (три перевода в журнале Кузьмина, один в журнале Ситницкого, но я их выложу в конце поста подряд для удобства) креативно уклонились в разные стороны (отмечаю момент, который спервоначалу особенно меня заинтересовал, жирным): Д. Кузьмин: Люди шатаются, как по Пикадилли, | Пробираясь во тьме | Среди павших лошадей, | Ступают в бельгийца (вчера убили). (ДК указывает переводчиком Я. Пробштейна, но в книге под редакцией самого Пробштейна указан Орлицкий, поэтому следую в атрибуции за редактором.) Что их развело-то так? В плане переводческой свободы, в ее юридическом аспекте – копирайт кончился, вытворять можно что угодно. К тому же с авторством история темная: похоже, Паунд записал за Хьюмом со слуха, но, возможно, написал сам, приписав Хьюму, не знаю, не вдавался. ДК, ДБ, ЮО мне недоступны, но АС я опросил. В его случае причина тривиальнейшая – ошибся в грамматике; вот несколько цитат из его объяснений: «Там дословно написано бельгийский живот, чрево»; «Дословно там написанo — Бельгийское брюхо. а не брюхо of Belgian.»; «Там написано — «некое бельгийское чрево (живот, кишки, пузо ит)» осталось решить, что это такое — некий погибший бельгиец … или эт[o] Бельгийское чрево» То есть, АС повела на «творчество» ошибка (чрево целой Бельгии – эко круто запузырено!), но взяв его перевод как таковой и сопоставив с другими, я никак не мог однозначно (не спрашивая переводчика) прийти к заключению, где творчество, а где ошибка. Возьмите вариант ДБ: «животы мертвых бельгийцев.» Допустимы по крайней мере два истолкования его решения: 1) ему не понравилось, что лошадей много, а бельгиец один, и он распространил множественное число с лошадей на одинокого бельгийца; 2) он прочитал строку каким-то таким образом: «dead Belgians’ bellies» (представляется натяжкой, но, после объяснений АС, чем черт не шутит?) ЮО, освобождаясь от влияния оригинала, пошел на инверсию и перенос, превратив верлибр в белый ямб (что, возможно, и привело к инверсии; в оригинале наличествуют фрагменты ямба, но трудно сказать, насколько это намеренно, так как ямб наиболее близок к естественному ритму ударений английского языка), тогда как ДК скреативил от души заместив «over» на «ступают в», лихо добавив «вчера». В этом смысле и ЮО и ДК подают мне, читателю, владеющему обоими языками, четкие сигналы (ЮО: ямб, анжамбан, инверсия; ДК: нарочные изменения и добавления), что они, переводчики, вторгаются в смысловую, синтаксическую и грамматическую определенность оригинала и предлагают свое прочтение. ЮО в этих четырех строках умудряется оставаться в рамках смысла оригинала. В ситуации с АС поданный знак креативного прочтения («чрево Бельгии») был слишком, так сказать, силен, и поэтому заставил меня усомниться в правильности понимания переводчиком оригинала. Мне подумалось, что перебор образа, резкий выход за пределы локального повседневного военного реализма начала стихотворения в безумную абстракцию случился в переводе слишком рано (в оригинале абстракции – «мой разум — коридор» и т.д. — появляются ближе к концу). Но, возможно, АС и сам почувствовал преждевременность «чрева Бельгии» и, чтобы скомпенсировать, отказался от разбивки на три части, которая присутствует в оригинале. Но если бы мы не знали об ошибке, обратный ход мысли также возможен: АС неудовлетворен (такова его художественная позиция) композицией оригинала и потому (обладая как юридической, так и поэтической свободой) вводит (как ДК ввел «вчера» и «ступают в») необходимую ему грандиозную метафору. И надо признаться, что объяснения АС дают основания для такого хода мысли: «Ходить по пикадилли туда сюда даже в состоянии хаоса и натыкаться на единственного бельгийца как то глупо, лошадей они ж обходят?»; «Лошадей мертвых много жe, а они их обходят, а этот труп их чем то привлекает, что все солдаты на него натыкаются?»; «Повторяю тезис, если солдатики могут лавировать средь трупов лошадей в хаосе пейзажа после битвы, то почему они все натыкаются на этот труп?»; «осталось решить, что это такое — некий погибший бельгиец, которого все солдаты перепрыгивают, ходя туда сюда, но обходя многих лошадей, или эт[o] Бельгийское чрево, потерявшее свою определенность на поле сражения над всем континентом. Метафора, а не конкретная деталь, описывающая бессчуственность воинов в отвязке.» С другой стороны (стороны оригинала), уместность брюха мервого бельгийца «оправдана» (поэтически; как прием имажистской поэтики) сужением поля зрения: внимание читателя заостряется на одном объекте. Возможно, мизансцена такова, что рассказчик (лирический герой) видит только один труп, возможно, других трупов поблизости нет, возможно, вопреки новациям ДК, бельгийца вообще никто не убивал, а он сам отдал концы («отравился? инфаркт? какая разница?» — возможно, недоумевает лирический герой, проходя мимо… всё это остается за кадром). Мой опыт общения с переводчиками (попытки испрашивания объяснений) заставляет меня склоняться к убеждению, что скороспелые выводы об ошибке часто не подтверждаются: в редчайших случаях переводчики со стажем ошибаются в такой ерунде как «a dead Belgian’s belly», но зато практически всегда наличествуют сопутствующие художественные обстоятельства (несовпадения поэтических темпераментов, стилей, художественных принципов и т.п.), последствия которых (на поверхности) то ли ошибки, то ли креатив. Практически любое решение в переводе поэзии можно истолковать двояко. Например, ямб ЮО можно истолковать как творчество, стремление ЮО донести до русского читателя присутствующие в оригинале элементы ритма, упорядочить оригинал, провести ритм последовательно; а можно сказать, что слух ЮО недостаточно настроен на особенности фонетики английского языку и ему прислышался ямб даже там, где его и рядом не лежало. Наиболее интересный момент, которому у меня нет ни истолкования, ни подстрочника, это последняя строка: «Nothing suggests itself. There is nothing to do but keep on.» — с которой переводчики снова разошлись (буквализм у АС; весьма вольное прочтение у ЮО): ДК: Ничего не приходит в голову. Остается и дальше вот так. В оригинале, так скажем, тройной «каламбур» вокруг nothing (однозначный по смыслу перевод первого предложения зависит от того, на какое слово вы поставите смысловое ударение, что необходимо определяет решение, как перевести второе предложение). В контексте оригинала (в нарочном уходе от реализма начала стихотворения к абстракциям «разум – коридор», «nothing suggests itself», etc.) недосточно оснований для однозначного выбора из значений и аллюзий слов «suggest» и «nothing», который (выбор) в переводе работал бы одновременно как пустая абстрация («nothing suggests itself») и как заурядная повседневная фраза («nothing to do»). И мы видим, что переводчикам ничего не осталось, как разбежаться разными тропинками (и тропами) в меру отпущенных им поэтических индивидуальностей. Такая вот занимательная переводческая загвоздка, требующая какой-то словесной акробатики, но какой? Всяк волен упражняться в меру переводческой В заключении, отмечу еще один момент с глаголом «pottering» (хотя в стихотворении и переводах осталось немало неохваченого материала для демонстрации различных так называемых переводческих трансформаций): ДК: колупаться; ДБ, АС: бездельничать; ЮО: (заменил на) склониться Неисповедимы пути ваши, переводчики…
|
||||
|
