С другого берега…
О поэтическом переводе и смежных вопросах…
Питерская трагедия |
||||
|
Поелику поднялся в сем славном переводческом Городе вопрос шестистопного ямба, коим сплошь писаны были трагедии в поэзии русской, припомнилась мне такая, но в интернете не нашел, потому размещаю… Адам Олсуфьев Элегия на отъезд в деревню Ванюшки Данилыча С порогов как вода слез горьких токи лейтесь _^_ |
||||
|
По следам лекции Линор Горалик о современной поэзии |
||||
|
Это, конечно (мне так думается), хорошо, что Линор Горалик пошла в народ про современную поэзию вещать средствами самого доступного народу искусства — телевидения. Тo есть, мне оно совершенно недоступно, российское телевидение, и что за канал «Дождь» — понятия не имею (впервые узнал), и кто его смотрит, и откуда деньги берутся, чтобы полтора часа (представьте себе!) про современную поэзию — загадки сии пониманию моему недоступны, потому сосредоточусь на том, что (возможно) доступно… Если верить дождевому счетчику, первую часть лекции просмотрели в интернете больше восьми тысяч человек, но я думаю, счетчик второй части, выложенной отдельно, более показателен — на вторую часть терпения хватило только у двух тысяч с хвостиком. Тo есть, из восьми тысяч кликнувших, начавших, шесть утомились смотревши и до рецептов Линор как-же-где-же-рыть-искать сокровища современной поэзии не добрались (а именно во второй части Линор расписала фломастером на доске карту возможных путешествий по интернету от одного поэтического оазиса к другому). С одной стороны, можно утверждать, что Линор сплоховала, не увлекла, не завлекла, не развлекла народ в достаточной мере, что три четверти интересующихся, отпав, остались в полнейшей неосведомленности, каким же образом они смогут прильнуть к многообильным грудям современных поэтических граций и аполлонов (а Линор божилась в первой части, что «современная поэзия разнообразна… у нас есть сотни прекрасных авторов, у нас огромная вариативность жанров, огромная вариативность школ, методик, авторских языков…» — цитирую, как запомнилось, текста лекции не нашел). Тo есть, с одной стороны, можно с разумной долей определенности утверждать, что аудитория подлинно интересующихся поэзией в три раза меньше аудитории поманившихся, и что либо в Линор слишком много доцентского, либо сама форма лекций о поэзии не располагает к поэзии, либо предмет (современная поэзия) сам по себе не увлекателен, но, возможно, что, как всегда, разные факторы сплелись в разнообразных пропорциях… А доцентского в Линор немало. «Вариативность школ, методик» — это с кафедры в универе, скорее, пойдет, чем в популярной лекции. А когда Линор сообщает, если правильно запомнилось, что мы «имеем право ожидать эмоционального контакта, а не нарратива… как слушаем Баха или смотрим картины Ротко…» — я себя прям чувствую студенточкой, с придыханием взирающей на умудренного профессора: «Ах, нарратив! ах, Ротко! ах, Бах! как высоко!» А профессор не забывает и к народу бочком пристать: «Я прекрасно отношусь к массовому кино, нахожу много пользы в фильме ‘Американский пирог'», — и меня, студенточку, это тоже прельщает: «Какой демократ! какая душка! в пироге пользу находит!» Наверно, Линор, попривыкши к студентикам, не до конца понимает, к кому, собственно, обращается с экрана, но опять же, откуда мне знать, вдруг канал «Дождь» студенческими подаяниями живет? Если подойти к маркетинговому провалу Линор, к потере ею виртуальной публики, с другой стороны, если учесть ничтожность интереса к современной поэзии за пределами круга ее создающих, то Горалик свершила немыслимый подвиг — удержала внимание двух с лишним тысяч, что в пять-шесть раз превышает средний тираж современного поэтического сборника, но опять же, возможно, что все дослушавшие — сами пишут стихи (утверждает же Горалик, что «у нас сотни прекрасных поэтов»; они-то, небось, и прильнули к экранам), но тогда мы опять на круги своя — современные поэты пишут друг для друга и для своих друзей. А для кого им еще писать? Нет, этот вопрос не для Линор. Для нее ситуация начинается с: поэтов нынче много прекрасных, они все доступны в интернете (может быть, не последним сборником, но стихами в достаточном объеме), и если сориентироваться, то можно для себя что-то найти. Всё равно что в лес по грибы… И, возможно, кому-то (вроде меня) после лекции захотелось пройтись по грибы по начертанным Горалик картам, но — зачем? Нет, это не мой вопрос. Это вопрос самой Горалик. Для меня лично всегда было странно (почему-то) задаваться таким вопросом в отношении поэзии, но Линор его задает и сама на него отвечает: за новыми впечатлениями, за новым опытом… О бесстрашный путешественник! А вдруг грибы — несъедобные? (это снова я, один из дослушавших лекцию, вопрошаю) Нет, и этот вопрос не для Линор. Линор сетует: «Огромный пласт текстов оказывается за пределами внимания». Но ведь это страдания исследователя! Энтомолога от поэзии, которому разглядывание мушек и блошек в мелкоскоп не менее увлекательно, чем любование бабочками павлиний глаз и монарх… Для Линор они все — «съедобные», всех надлежит собирать, изучать. Но если я, горожанин, вышедший в лес погулять, спрошу: а вдруг у нас сотни прекрасных (то бишь, допускаю, энтомологически интересных) мушек и блошек, а бабочек нет совсем? (переловлены все давно или перемерли) Нет, и такая постановка вопроса не для Линор. По лекции Линор получается, что непопулярность современной поэзии скорее объясняется, во-первых, изобилием (чудесным, прекрасным, но через которое трудно продраться; черт ногу сломит, короче… вот читатели и ломаются, до чудес не добравшись…) Во-вторых, проблемами восприятия читателей, шаблонами ожидания: мне, читателю, чего-то хочется вроде того, что нравилось и раньше, а поэты таперя как бы новаторы — не стоит поэзия на месте! — и надо бы мне ожидания расширить, а то останусь без новья чудес и роскошеств, не доведется мне побаловать мою модерновую задницу кожаным креслом Порш Кайена, так и буду таскаться в пушкинской Лоррен-Дитрих… Но возможно ли, пребывая в здравом уме и светлой памяти (памяти о русской поэтической традиции), утверждать, что у нас сейчас «сотни прекрасных поэтов», тогда как за всю предыдущую историю «сотен прекрасных» не набралось? Шаблон ли это моего восприятия, что я знаю свою традицию и знаю, что сотен в ней пока не осталось? Что даже если я напрочь расслаблю свои ожиданию, от силы десятки наберу? Даже с Асадовым, Рождественским и Демьяном Бедным «сотен прекрасных» — ну, никак. Верю: Линор-энтомолог наковыряет. А я, простецкий читатель со стажем, — никогда. Да, я понимаю, что Линор для того на телевидение выбралась, чтобы «продать» поэтов массой, гурьбой (хотя они все бесплатные, кроме самых последних сборников), но вызывает ли такой неразборчивый продавец-оптовик доверие? Знает ли он свой товар не как ненасытный коллекционер, а со стороны потребностей потребителей? И у меня осталось впечатление, что как поэты не знают, для кого пишут, кроме друзей-поэтов, так и Линор не знает, кому вся эта поэзия (кроме нее) нужна или хотя бы интересна. Потому, возможно, она и пошла легчайшим путем: развалила товар по прилавку, выбрала отдельные полюбившееся ей горшочки и: смотрите, какой этот формистый! а этот — какой модерновый! а этот — какой раскрашенный! а этот! а тот! — и так далее… А вдруг они все — дешевый ширпотреб на потребу своей нетребовательной околопоэтической публики? Вот стихотворение, которое Линор с ненасытным азартом исследователя нарыла в интернете «менее чем 24 часа назад» — свежачок! (записываю, как запомнилось после двух прослушиваний):
И Линор втолковывает: «Кроме того что стихотворение это прекрасно, если читаем один раз — одна история: стихотворение про то как не хватило заряда, или про грамотность» — «другая, что такое повседневное занятие как пописать на снег напрямую связано с нашим ожиданием второго пришествия, нашим ожиданием божьей воли, как мы должны жить и со всем остальным…» — «вопреки ожиданиям, которым нас учили, позволяет его читать раз-другой-пятый и открывать какие-то новые вещи…» — «зачем учить наизусть?» — «чтобы перечитывать в голове.» Начнем с того, для кого из нас, простите, пописать на снег — повседневное занятие? Хотите вы это перечитать в голове? Восхититься? Перепостить в свой ЖЖ? Рекомендовать друзьям? Да, понимаю, поэзия не стоит на месте, она больше не священное искусство разговаривать с богами, но ведь и я — не резиновая кукла, которую можно растянуть и с удобством в нее пописать (ударение расставлять по вкусу). Если это — прекрасный экземпляр современной поэзии, то, может быть, Линор ничего не понимает в прекрасном? Если это — пусть не прекрасный, но представительный, характерный экземпляр, отобранный внимательным и неутомимым исследователем, то, может быть, современная поэзия в массе своей — это каша слов, где месят в одном котле божий дар с яичницей? Не знаю… Для себя я пока решил не приходить к заключениям, а попросту воспользоваться географическими рекомендациями Линор и побродить по интернетным чащобам, почитать всякую модерновую поэзию, следуя указаниям Линор… Если не утопну, не узязну, не сгину, буду рапортовать о путешествиях в этом блоге… Лекция Линор Горалик о современной поэзии: http://tvrain.ru/teleshow/lectures_on_the_rain/linor_goralik_sovremennaya_poeziya_chast_1-144854 http://tvrain.ru/teleshow/lectures_on_the_rain/linor_goralik_sovremennaya_poeziya_chast_2-144856 |
||||
|
Письма сестрам по разуму. Письмо второе. Друне. |
||||
|
Непосредственный повод/контекст: Нужна помощь в прочтении парочки фраз негритянского диалекта Синопсис: Речь идет о вопросах, связанных с передачей диалектов, и статьей Ланчикова и Яковлевой «Почётная капитуляция» Эта замета — блогоуханье в ответ на замечание Друни: Drunya> L.B., вам по этому поводу нужно срочно блогоухнуть и объяснить, почему ланчиковская капитуляция — глупость «Глупость», Друня, — это моя эмоционально-оценочная реакция на эмоционально-оценочную кашу, с которой обычно вылезает в свет божий Ланчиков, aka Рецкер с апломбом для чайников. Ланчиков хочет одной задницей по всем стульям рассесться, везде отметиться и всё пометить: и критиком («Вместо стилистического единства – лоскутное одеяло» и т.д.), и теоретиком («ведь каждый индивидуальный случай – частное проявление некой общей закономерности » и т.д.), и преподом, всегда наготове кол влепить («Перевод изобилует всеми возможными недочетами, какие только может допустить начинающий переводчик.» и т.д.) «Глупость», конечно, крайне неверная оценка, но другой у меня на данный момент нет. И я поискал замену, но никак она пока не находится, и поэтому «глупость» беру в кавычки, как некую переменную икс для обозначения качеств, присущих ланчиковым писаниям. И я попробую в конце переформулировать, но сначала надо бы прояснить с чего взялась пошла моя позиция в целом. Поэтому вынужденно проговорю (исключительно ради прояснения) широко известные вещи, и заранее извиняюсь, если вам это всё смертоубийственно скушно. Загвоздка во многом в том, что переводчикам легче обсуждать проблемы передачи (позаимствую термин) остранения (диалект — частный случай) в привычных понятиях типа «компенсация». Станиславский говорит про «правду» эмоций, образа и т.д., но если не актер и если вне Системы, то что это, как не пустые слова? Поскольку театр — коллективное творчество, участникам поневоле в процессе работы нужны направляющие, вроде «правды эмоций», чтобы совместно достичь произведения искусства, в котором «посторонние» слова умирают, перерождаются в «воплощение» — неделимую совокупность слов, движений, грима, костюма, эмоций, декораций, музыки, света и так далее. В переводе (литературном, не массовом информационном и техническом) процесс индивидуализирован, и никакого стимула добраться до коллективной «правды» нет, и обсуждающие переводчики довольно быстро начинают чувствовать, что бегают по кругу, повторяя одно и то же, ничего толком не объясняя и никогда толком не помогая коллеге принять решение (за пределами взаимопонимания и взаимовзбадривания). И как следствие (выражаясь на закордонно буржуйском диалекте) everyone’s left to his own devices. Каждый переводчик остается со своей «правдой». В лучшем случае переводческий коллективизм в литературном переводе (два, от силы три переводчика) выражается в причесывании имен, названий, явных стилистических отклонений и тому подобного. И это не узко российское явление. Совет Rachel: «If it’s a story standing on its own …: forget trying to imitate the relationship of Gullah to English through [something] to Russian. But if it’s an excerpt .. in, say, a scholarly article comparing dialects.» — хотя исходит от переводчика, воспитанного в другой культуре, узнаваемо практичен, привычен: обращайте внимание на контекст, имитируйте (компенсируйте) или опускайте, — и во многом также эмоционально-успокоителен: не травмируйтесь слишком; мы, переводчики, знаем (давно между собой в нашем театральном предбаннике договорились), что передать — невозможно, так чего зря рыпаться и на страдания нарываться? И так мы по миллионному разу укрепляем чувство собственного достоинства носителей переводческого «gullah». И можно объявить и наш «gullah» (как объявили настоящий) самостоятельным языком и тем взбодрить, так скажем, креолов от перевода в национально-освободительных чувствах… … но если вдуматься … … если вдуматься, замечание Rachel: «you’re in deep kimche and I don’t know what to propose,» — приложимо в переводе вне зависимости от контекста конкретного произведения (в широком или узком понимании понятия «контекст»). Тот же Ланчиков повторяет за Ландерсом (и Рецкером, и Федоровым, и Чуковским, и несть числа предтечам): «надо признать: да, общих, огульных правил и универсальных рецептов в переводе действительно не бывает». И за примерами далеко слоняться не приходится: возьмем случайную фразу Rachel (в том смысле случайную, что писалась к случаю, а не особых литературных задач ради), и полноценного «эквивалента» «you’re in deep kimche» не найдем. Вернее (исхожу из опыта обсуждений переводов), любой предложенный (мною или кем угодно) «эквивалент» можно подвергнуть анализу, так сказать, на вшивость: что утрачено, недопередано из заложенного Rachel и подразумеваемого в английском? в какой мере переводчик выражение оригинала в капусту покромсал? Всё довольно предсказуемо даже на мизерном объеме случайно взятого материала. Т.е. мы — всегда по уши в кимчи. Всегда в ней моментально оказываемся, как только сталкиваемся с произведением, использующим (ради достижения особого эффекта воздействия) уникальные (читай: не закрепленные в шаблон решений переводческой практикой) особенности языка. И я не припомню из моего, например, общения с математиками, чтобы они при каждой нерешенной и сложной задаче кряхтели: «ах! опять интеграл брать! опять теорему доказывать! даже не знаю, что делать… что и предложить-то…» В переводе и для литературных произведений есть приемлемые подходы, и для статей, на которые сослалась Rachel, есть, как вы и отметили, принятые, практические, практичные решения: печатай оригинал как есть, переводи сухо по смыслу, в сносках объясняй, где смеяться. И тучи наработок накопились. Но каждый раз (раз за разом!) от самых разных переводчиков: «I don’t know what to propose.» (Rachel) — или по-Дядюшкиному: «Как именно — советовать не берусь». Переводчик, как умная собака, всё понимает, но не дает ответа. Вопреки почти всенародному согласию и единодушию, перед нами, по-моему, не проблема, как ее сформулировал Феррапонтич, «вкраплений» и «нормативности». Oбсуждаемoe — общеязыковой факт, не ограниченный «вкраплениями» или диалектами. Если пользоваться семиотическим жаргоном, мы обсуждаем процесс (и результаты) выделения аспектов языка в самостоятельный «знак», т.е. когда совокупность разноуровневых «знаков» в силу частотности употребления и узнаваемости обстоятельств осознается носителями как самостоятельный «знак» (или, в жаргоне информационной теории перевода, как устойчивый «код», несущий «информацию», которую надлежит «передать», «перекодировать»). Но проблема (по-моему), если уж вылущивать проблему из ланчиковых семечек (и сугубо для переводчиков, а не вообще) в следующем: почему языковой факт ощущается (воспринимается) переводчиками раз за разом как некая переводческая обреченность? Будто перевод обречен на неполноценность, когда оригинал содержит элементы, для которых в сложившейся переводческой практике не выработано однозначных рецептов. И, по-моему, корень — в заложенном (воспитанном) критико-негативном подходе к переводу, как деятельности (искусству и ремеслу). Если некое языковое явление воспринимается достаточно отчетливо (маркированная, выделяемая в «знак» перцепция), то при необходимости оно, как актерская «правда», осознается, формулируется (за неимением других) в лингвистических терминах (теория), и если дополнительно оно ощущается как характеристическая, важная черта оригинала (критика на основе перцепции, не теории; лингвистика не может сказать нам, что в языке «важнее»), но не находит «эквивалента» (обратно к теории — от общелингвистической к более прикладной) в переводе, то это подразумевается как дефект (негативная критика), даже когда одобряются (позитивная критика) успешно примененные частные приемы, будь то трансформации или компенсации (снова прикладная теория), ибо маркирoванным («правильным») посылом всегда остается «сверхзадача» передать «полностью» (хотя никто не может толком сформулировать, что это такое). Причем одно и то же решение (кроме, пожалуй, откровенного пропуска) в зависимости от критика может быть квалифицировано либо как дефективная, либо как похвал достойная компенсация, но примат всегда за оригиналом, от которого можно только потерять, сколько не компенсируй. Как цитирует Яковлева из Виноградова: «Оригинал остается единственным и неповторимым материальным результатом индивидуального творчества художника слова и частью национального словесного искусства. Перевод может быть лишь адекватным, относительно равнозначным оригиналу литературным произведением», etc. При этом понятия постоянно тасуются и подтасовываются (например, цитирую Яковлеву: «Переводчик, безусловно, не стремится к тождеству между оригиналом и переводом, но прикладывает максимум усилий, чтобы достичь адекватности»), хотя от перемены мест понятий фундамент не содрогается ни на миллиметр. И такова наша яма сансары, в которой Ланчиков в первых рядах с кадилом теоретического благовеста (и критическими батогами для всех, кто его «правды» не разделяет). И возвращаясь к просьбе объяснить(ся), почему «глупость»…. Как я уже отметил в начале (и примеров из статей Ланчикова можно тонны привести), его сочинения (иногда со напарники — Яковлева, Бусаджи…) сами суть «лоскутные одеяла», в чем он, ничтоже сумняшися, упрекает других. И я лично (сравнивая, к примеру, диссертацию Яковлевой со статьей, которую они наваяли вместе) способен по-человечески посочувствовать задору Ланчикова (возможно, он взвалил на себя ложно понятое обязательство популяризировать переводческую теорию среди чайников, а то кто ж еще, акромя меня, яковлевский диссер целиком в один присест осилит?), но узнаваемое бузотерское влияние Ланчикова сказывается (и конечно, не может не сказываться — как-никак он за ее диссертацией надзирал) не лучшим, по-моему, образом и в общем тоне их совместной статьи, и в деталях, таких, например, как подход к переводу Лещенко-Сухомлиной. Яковлева в диссертации добросовестно цитирует из перевода Лещенко-Сухомлиной наравне с другими переводами романа Лоуренса (стр. 75-77), и на странице 84 критикует перевод в весьма умеренных (и узнаваемых, устоявшихся) переводческих формулах: «данный перевод изобилует буквализмами, переводчица не только практически дословно переводит текст оригинала, но и сохраняет полностью английский синтаксис и даже пунктуацию,» — что, правда, несколько изумляет, ибо в предыдущем предложении Яковлева пишет (что перекочевало и в статью): «речь героев передана переводчицей при полном соблюдении литературной нормы.» Ладно, скостим сумбур на молодость. Знаем, как диссертации пишутся («Марсель Пруст, а также Анатоль Франс, про это сочинили, небось, по тысяче томов. Да кто же их читал?») Но во что эта скромная и сумбурноватая критика развертывается в их совместной статье? Да в целую биографическую эпопейку, пропитанную любимой ланчиковой идейкой-фикс (непрофессионалы лезут! понаехали! караул!), подкрепленной усердием кол влепить: «Первый перевод был выполнен Т.И. Лещенко-Сухомлиной в 1930-е годы. Т.И. Лещенко-Сухомлина в те годы была не профессиональной переводчицей, а актрисой и певицей, долгое время жившей в Америке, Франции и Испании. Ее просто очень увлек роман, и она решила его перевести ради собственного удовольствия. Трудно ожидать качественного перевода от человека, не имеющего никакой необходимой подготовки, да и вообще не связанного с языком.» Еще бы! Чего ожидать от человека, не получившего зачет у Ланчикова! Видимо, английского, а также, по всей вероятности, французского и испанского, недостаточно для «связи с языком». Актриска! Что с нее взять! Щебечет, птичка. Свиристит, увлекается, но неподготовленно как-то, для собственного, а не Ланчикова, удовольствия. И если вставать на позицию поддержки (и в какой-то меры защиты) переводческой профессии (посредством объяснения, донесения до читателей неизбежностей, с которыми переводчики ежедневно сталкиваются), то влияние писанины Ланчикова, по-моему, вредоносно, ибо регулярно превращает обсуждение важных профессиональных тем в базар с певичками. Допускаю полной мерой, что моя оценка (если воспользоваться еще одним затертым до бессмысленности термином) «необъективна», но от человека такого амбициозного запала и такой неувядающей готовности судить и рядить других, от человека, столь напичканного претензиями и амбициями, что аж выпирают изо всех дыр и логики и теории, от человека, который пишет, судя по внешним признакам, якобы научные (наукообразные?) статьи (тут вам и библиография горкой, и примечаний, и цитат, и фамилий предшественников завались — разрядился король на парад!) — от такого человека как-то почему-то всё-таки вопреки всему (ну простите мне, Друня, такую слабость) хочется, чтобы даже в популяризаторском задоре он в состоянии был заметить дефекты собственной (бог с ними, с предшественниками) аргументации и прекратить предкоматозной хваткой престарелого жреца цепляться за ноги тех, кто стремится из ямы сансары выбраться. И поэтому я называю «глупостью», когда Ланчиков объявляет творческие борения «капитуляцией» и нудит давно набивший оскомину речитатив-паллиатив: «придется смириться. Потери даже в очень хорошем переводе неизбежны. И хороший отличается от плохого в первую очередь тем, что потерь в нем меньше.» В теоретике, который с такой легкостью гвоздит неугодных с амвона теоретически освященной праведности, в преподе, который наставляет младых диссертантов, почему-то хочется (такой вот во мне гнездится идеализм-максимализм), чтобы наличествовала хоть рудиментарная способность замечать за собой то, в чем упрекает других, а также (пусть в малой доле) стремление следовать своим советам: смириться, перестать вопиять о соринках в глазах коллег-козлищ и обратить, наконец, взгляд в зеркало на себя, безрогого. Сколько можно заливать в горло переводчикам этот опиум смирения от потерь? |
||||
|
Из наблюдений за числительными… |
||||
|
Повод: Следующие двадцать дней… А если 21?
Не знаю, насколько мои соображения «абстрактно-теоретические»… Уверен, что про это написано… Просто мне не попадалось… Одна из самых частых (на мой слух) ошибок носителей русского в английском — употребление существительных в единственном числе, когда они следуют за числительными, заканчивающимися на one: *twenty one house stands on a hill, *fifty one hedgehog runs in a field, *seventy one translator understands not a thing, etc. И особенно часто устно, что, как мне кажется, усугубляется крайне распространенным использованием носителями английского конструкции «there is» с множественным числом за ней, например, из письма солдата Мозеса Франклина Гринвуда времен гражданской войны: «There is twenty one Regmts. [regiments] of infantry». Подобных примеров масса, и я привожу этот только потому, что в том же письме встречается употребление числительного: «It is said there is over twenty thousand a going.» — которое у наших, бывает, содержит ошибку сочетаемости: *twenty thousands, *thirty dozens, и т.д. Конечно, употребление «there is» с конструкциями множественного числа не ограничивается разговорным или американским. Вот австралийский пример про птичек: «There is twenty one cockatoo bird species which form part of the Cacatuidae family.» — на русский слух множественное в ‘species’ и ‘form’ после ‘there is’ «противоречит правильному английскому» (слышал от наших такой «аргумент»). Единственное число в существительных после числительных с one используют, возможно, нe только носители русского. Пример из блога, автор которого, Ilona Shediene, может быть носительницей литовского, а, возможно, всё объясняется тем, как учили (и учат?) английскому на территории бывшего Советского Союза (курсив — мой): «The sixth class has got sixteen students. There is twenty one student in the seventh class, twenty eight students in the eighth class and twenty three students in the ninth class.» Ошибка показывает, что сочетаемость «составное числительное с ‘один/одна/одно’ + существительное в единственном числе + глагол в единственном числе» глубоко укорена в нашем, как его в Городе принято называть, «чувстве русского языка». По некоторым исследованиям, проблемы изучения второго языка как иностранного лежат не столько в сфере освоения лексики и идиоматики (если нет клинических проблем с памятью), сколько в способности охватывать достаточно протяженные синтаксические конструкции. И там, где в нас забивают упражнениями важность использования верной сочетаемости подлежащего и сказуемого, мы справляемся на лету, но когда стандартная английская сочетаемость (twenty one houses, etc.) не закреплена соответствующими упражнениями, мы поневоле прибегаем к привычной русской. A «there is» еще более склоняет нас к единственному числу (как у Илоны Шедиене), что, по-моему, лишний раз показывает, насколько неносителю трудно охватить сочетаемость в распространенном синтаксисе. Не знаю, сохранилась ли сейчас, но раньше была тенденция при изучении конструкции «there is» напирать на то, что «в правильном английском за ней следует единственное число», и в этом плане противопоставлять ее конструкции «there are». По совокупности мне кажется, что LyoSHICK прав, и «следующий двадцать один день пройдет» представляется наиболее «правильным» («удобным», «привычным», и т.д.), тогда как пример Розенталя «Все двадцать одна страница переписаны заново» ощущается как «неправильность», «корявость». Соображение LyoSHICK’а в связи с последним примером — «некоторых оборотов хочется бежать, даже если для них правила прописаны» — вполне отражает существующее положение вещей. Для многих случаев из розенталева параграфа 184 можно сформулировать рекомендацию: если при использовании словосочетания с числительным подразумевается группа, сочетай с глаголом в единственном числе в среднем роде, — что, конечно, не работает с числительными на ‘один/одна’, как Розенталь справедливо замечает в пункте 6. Если взять розенталев пример из Лескова «Вошло семь человек погони», то при изменении числительного на двадцать один, меня, скорее, не устраивает «вошло», тогда как с «Вошли двадцать один человек погони» или «Вошел двадцать один человек погони» проблем не испытываю (или: «скатилось/скатились двадцать одно ведро» или «вошла/вошли двадцать одна женщина»). Тут мы сталкиваемся с типичным Розенталем: в сложных случаях правила не формулируются абсолютно прескриптивно, но уклончиво: «сказуемое обычно ставится» (пункт 5), «сказуемое, как правило, ставится» (пункт 6), «сказуемое обычно согласуется» (пункт 7) и т.д. И в пункте 6 (про «составные числительные, оканчивающихся на один») говорится: «форма множественного числа в данной конструкции возможна по условиям контекста», — но объяснения таковы, что мне лично четкое правило вывести затруднительно. Например, каким образом в «Двадцать один студент явились на экзамен» сказывается «тенденция к согласованию по смыслу»? Как, не зная русского языка, можно эту тенденцию (если она есть) ощутить и обратить в правило (если не грамматическое, то хотя бы стилистическое)? Объяснение к предложению «За всё уплачено 92681 рубль» звучит очень умно и технично: «при формальной роли подлежащего счетный оборот имеет значение обстоятельства меры в страдательной конструкции», — но тривиальное «после ‘один/одна’ сочетай по единственному числу» работает не хуже. Развлечения ради, вырезал несколько примеров из параграфа 184, изменяя числительные на 21, подставляя дополнительные определения (так как LyoSHICK спрашивал про «следующий 21 день») и оставляя допустимые, «удобные» на мой слух варианты: В крендельной работало двадцать шесть человек. (Горький) — В крендельной работали/работал двадцать один человек. Интересно было бы, конечно, повозиться с корпусом и сформулировать четкие критерии, но это потом когда-нибудь… |
||||
|
Письма сестрам по разуму. Письмо первое. Славе Ткаченко. |
||||
|
Непосредственный контекст/повод: Авторское право vs общественное достояние Slava Tkachenko> А чем ценность [текста] измерим-то? Цитируемость — одна из метрик Для меня ваше сообщение состояло из трех четко обозримых и связных, пластов: 1. практика индивидуального поведения (цитирования и ссылок) в отношении текстов, представляющих ценность для использующего; 2. возможные объяснения (рационализация) такого поведения: 3. возможные общественные последствия, если не придерживаться "правильного" поведения: Достаточно я накопил себе городской кармы подвижническим цитированием с указанием авторов дабы растратить ее одним лихим махом? Растрата, потрава: полагаю, что предложенные рационализации, "прости Господи, глуповаты". (C) A.S.Pushkin Во-первых, несмотря на ваше "все мы должны понимать", ответы недвусмысленно показывают, что участники склонны сокрыть источник идеи или информации, когда соображения общественной опасности (дети! дети! спасайте детей!) перекрывают ценность авторства (риторический вопрос Шаховой: "А Гитлера вы бы тоже стали цитировать без указания авторства, чтоб не делать ему рекламу?" — неожиданно получает вполне определенный ответ: "да, на Гитлера (современного "Гитлера") не сослались бы"). Во-вторых, ответы показывают, что не только "средний рунетчик", которого вы смутно опасаетесь, но и "средний горожанин" фактически отрицает ценность авторского текста как такового, предпочитая первенство обезличенной информации в условиях, когда цитат и ссылок можно (и нужно по соображениям использующего) избежать. Таким образом, отмеченная вами норма поведения ("утащить к себе информацию (текст, фото, другое произведение) и даже не поставить ссылку") вашего призрачного врага ("среднерунетовского пользователя") вполне корректно отражает не только факт повальной без-ценности текста в силу массового перепроизводства текстового шлака (подобрал — пережевал — передал дальше), но и факт инстинктивных наклонностей переводчиков быть оным "средним рунетчиком", хотя, если следовать сущности ваших опасений, переводчики "должны" ради чего-то (рационализации рознятся) эти инстинктивные наклонности преодолевать. Формулируя иначе, скажу, что мы, переводчики, по-прежнему зажаты промеж двух китов советской школы перевода: приматом авторства (святое! должны, должны передать заложенное автором!) и приматом информационности (смысл! должны передать смысл!). И побалтывая ножками в пределах отпущенной нам промеж китов свободы, мы умудряемся кое-как вывиливать в некую склизкую и мутную мораль, заставляющую нас давить, скрипя зубами, в себе "среднего рунетчика" во имя некоей мистической нравственной эксклюзивности "людей, работающих с текстом". Это ощущение шлакового оползня, цунами, потопа вкупе с почти автоматическим стремлением вычленить информационно-ценное содержание (смысл) в ущерб (по сути необязательному) авторству преследует меня настолько постоянно, что недавно на форуме, используя статью, я совершенно серьезно и основательно некоторое время дебатировал сам с собой необходимость указания ссылки и авторства. В итоге, раскорячившись промеж двух китов, таки дал ссылку, но опустил имя автора. Почему? Потому что информационное содержание статьи (например, дикие догадки о возникновении перевода, об отпочковании переводчиков от мореплавателей, цитирую: "По мере развития мореплавания … возникла необходимость разговаривать с носителями других языков … Так появилась потребность в переводчиках, а затем и они сами.") было всего лишь иллюстрацией той лавины бредового теоретизирования по всем мыслимым и немыслимым вопросам связанным с историей языков и языкознанием, что заливает российский интернет и средства массовой информации (история перевода, конечно, частность, но интересная в "Городе") Статья, кроме своей иллюстративной функции, не представляла для меня никакой ценности. Она была примером (одним из многих) того общего состояния переводческой профессии, когда даже люди, получившие солидное непереводческое образование (автор "закончила мехмат МГУ, защитила диссертацию по теории групп, работала доцентом на кафедре") пускаются в набег на перевод, нисколько не озабочиваясь основательностью интеллектуальной или исторической аргументации. И это (если верить сайту "ассоциации лексикографов Lingvo") — тоже норма: автор "в итоге совершенно закономерно стала руководителем агентства переводов, специализирующемся на текстах компьютерной тематики". "Совершенно закономерно"! Конечно, любую цитату можно найти гуглом и опознать автора, но не является ли намеренный пропуск имени автора и/или ссылки достаточным показателем того, что цель моего цитирования — не личная атака на автора, а попытка проиллюстрировать распространенное общественное явление, которое я нахожу крайне вредным для переводческой профессии? Доведение законопослушного поведения до абсурда, когда каждая цитата должна быть атрибутирована ("Статья 1274. Свободное использование произведения в информационных, научных, учебных или культурных целях 1. Допускается без согласия автора или иного правообладателя и без выплаты вознаграждения, но с обязательным указанием имени автора, произведение которого используется, и источника заимствования"), по-моему, не выражает ничего, кроме перестраховки, доведенной до глупости. Идиотские требования существующего законодательства для меня недостаточное основание, чтобы начать изобретать витиеватые и разнообразные оправдания своих поступков. Да, в этом блоге я всегда предпочту ссылаться и указывать, но всего лишь ради тривиального "соломки подослать", т.е. ради избежания непредсказуемых (для меня непредсказуемых) последствий для "Города" (давно известно, российский закон — что дышло). Я просто предпочитаю влиться в ряды перестраховщиков, чем подвергать коллег опасности быть из-за меня покусанными на так называемых законных основаниях. Но если вернуться к нашей мнимой эксклюзивности и тому, во имя чего (если не из-за страхов и перестраховок) мы "должны" соблюдать, полагаю, полезно иногда спросить (даже вопреки избранному поведению): чтó для переводчика ценного в авторском праве на интеллектуальную собственность (в его современной реинкарнации)? Чего ради мы, собственно, с авторским правом носимся, как со священной коровой? Да, Слава, оно вам выгодно, авторское право, когда вы выступаете в качестве автора, когда оно может быть использовано для контроля вами судeб ваших текстов, ибо вы, например, не "готовы видеть свой текст гуляющим по интернету на сомнительных сайтах или тем более в блогах (форумах) от имени неизвестных мне юзеров". И так как мне интересно читать ваш блог, посвященный экономическому переводу, я полностью на вашей стороне и на стороне закона — да процветает Слава Ткаченко и ее блог и да будут у нее все возможности утвердиться в правах над ее произведениями! Как авторы и вы, и я, и другие, в экономическом отношении (хотя бы на бумаге) защищены. И теоретически существует машина (пусть тормозная и медленная, пусть ржавая и местами прогнившая), обратившись к которой можно в каких-то случаях пощемления в правах воздать вам за труд ваш по справедливости. По крайней мере, издатели и продавцы не смогут вас ограбить безнаказанно, хотя индивидуальные читатели, конечно, могут подтибрить у вас с беззаботностью. Но таковы ли правовые взаимоотношения автора и переводчика? В том ли они, в чем их видит Альтер: "право авторства (право на упоминание авторства)"? Сбалансированы ли эти взаимоотношения? Справедливы ли они в той мере, в какой справедливость может быть понята в целях процветания переводческой профессии как самостоятельной и общественно необходимой, ценной деятельности? (Предположим, что ценность переводческой профессии мы сомнению не подвергаем и опустим историзм формирования понятия авторского права и его юридических обоснований — конечно, сформировавшееся исторически рассасывается и растворяется с историей, но мы, скорее всего, до времен рассоса и раствора не доживем.) Если просто взять закон, как он сформулирован (не вдаваясь в ситуации его бытования, подзаконные акты, судебную практику и т.д.), права переводчика определяются статьей 1260: "Переводчику, а также автору иного производного произведения … принадлежат авторские права соответственно на осуществленные перевод и иную переработку другого (оригинального) произведения." И всё это мило и чудесно, но переводчик и пикнуть не может без ведома автора, ибо автору причитается (статья 1270) следующее: "Правообладатель может распоряжаться исключительным правом на произведение. … Использованием произведения независимо от того, совершаются ли соответствующие действия в целях извлечения прибыли или без такой цели, считается, в частности … 9) перевод или другая переработка произведения." Опустим пока во что это выливается на практике (издателю, автору и продавцам — прибыль, переводчику — бздюлька), зададимся вопросом: справедливо ли, что деятельность, в общественной значимости которой, насколько мне известно, не сомневался ни один литератор (aka аффтар), занимает такое рабски подчиненное положение? Во-первых, перевод обозван "производным", что не только раздражает (хотя, признаться, раздражает), но и обусловливает (через подбор термина, через его использование в юридических контекстах и целях) узаконенно подчиненное положение переводческой профессии. Если мы, как вы сказали, "люди, работающие с текстом, значит, должны понимать ценность текста", то тем более мы должны понимать и силу юридического употребления слов. И мы, продолжу пользоваться вашими терминами, "должны" противодействовать такому словоупотреблению, и, если бы в Америке, лоббировать, настаивать на изменении закона (закон в Америке для перевода не лучше, но возможности для его изменения представляются более благоприятными). На настоящий момент считаю, что в формулировках закона заложено наше несправедливое положение. Во-вторых, сколько авторов (ограничусь европейскими, американскими и латиноамериканскими, о которых достаточно читал) владеют русским на уровне, чтобы делать обоснованные выводы о качествах переводчика, о его профпригодности к переводу того или иного текста? Единицы. И кто определяет выбор переводчика на практике (кроме исключительных случаев)? Правильно, издательства. Авторское право (по факту, а не на бумажке) — фикция, способствующая и оправдывающая передачу прав на выбор переводчика издательствам. И если судить по шлаку, выпускаемому на гора издательствами, они еще менее авторов имеет право осуществлять контроль за судьбой переводов текстов. В-третьих, справедливо ли ограничивать свободное развитие профессии рамками произведений по крайней мере семидесятилетней давности, a в остальном обрекать профессию на рабскую зависимость от людей и структур торгашеско-издательских, чьи приоритеты по большей части определяются сиюминутной озабоченностью прибылью и капризами читателей? По-моему, несправедливо. Кто способен аргументированно высказываться по проблемам профессиональной пригодности переводчиков, кроме сообщества людей, владеющих языком перевода и языком оригинала? Никто. (Оставим в стороне механизмы рыночного воздействия на профессию — "понравилось/не понравилось", "купил/не купил"). На бумажке права — за авторами. Но авторы — за тридевять земель, русского по большей части не знают и потому из безвыходности перевалили заботу на других. На издателей. На продавцов. На посредников. Которым, сколько бы они ни трендели про благие намерения, главная благость — прибыль. И что мы получаем в итоге? Рабов, переливающих словесный шлак из одной помойной ямы в другую. И так по кругу, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Если, Слава, брать цитируемость за метрику ценности текста, в какой среде она приемлемая, уважаемая метрика? Понятно, что, например, в научной. А также, во многом благодаря гуглу, в сфере интернетного поиска. Какова метрика качества-ценности для издателя? Тиражи-продажи-прибыль (при условии безвредности для долгосрочной репутации). А какая в переводческой профессии сопоставимая метрика ценности теста для перевода? Да никакой. Мы же не можем выбрать, что переводить, и потому не можем даже сказать, что вот, например, эту книженцию избрали для перевода десять переводчиков и потому она представляет особую профессиональную ценность. Нет у нас никаких метрик, кроме косвенных (рецензий, продаж и т.д.), которые сущность переводческой ценности текста не выражают даже приблизительно. Как бы пострадал автор от свободы переводческого выбора, если его права на получение справедливого вознаграждения были бы по-прежнему защищены вне зависимости от количества переводов? Да получил бы он свою долю. А в нынешнем положении благоденствуют не те, кто заинтересован в ценности (качестве) текста и перевода, а те, кто заинтересован в рабском положении переводчика ради извлечения максимальной прибыли. У меня лично (поскольку ваш вопрос изначально касался именно личных позиций) не вызывает никакого сомнения, что существующее положение унизительно несправедливо, что так называемое авторское право (даже если ограничимся индивидуальными произведениями индивидуальных авторов) должно быть в отношении к переводу заменено на совместное право, когда переводчик обладает полной свободой выбора любого произведения вне зависимости от воли автора и срока действия авторских прав, но автор при этом имеет право (во время срока действия прав) на получение по крайней мере 50% доходов от распространения перевода (с учетом оплаты услуг издателей, рекламных агентов, посредников, продавцов и т.д. и т.п.). В переводе, по-моему, как и в других формах интеллектуальной трудовой деятельности, должен оплачиваться по справедливости труд того, кто этой деятельностью преимущественно занимается, а не васи-посредника (не будем для целей этой дискуссии вдаваться в проблемы глобальной несправедливости распределения благ при капитализме; предположим, идеализируя, что некий улучшенный вариант справедливости может всё-таки быть достигнут). Если наши страхи и опасения окарикатуривать до абсурда, то, конечно, мало кто захочет "рекламировать Гитлера", но карикатура только подтверждает очевидное: цитирование и ссылки — тоже форма рекламы, форма распространения текста (возможно, превалирующая форма в современных условиях). И конечно, это форма подтверждения, закрепления общественной ценности текста. Но мне неприятно своими якобы "правильными", "законопослушными" действиями споспешествовать продолжению процветания противного мне положения вещей. И если бы не мое (вполне умеренное, но осознанное) беспокойство за судьбу "Города", я бы (из непреодолимого отвращения как к действующему закону, так и к сложившейся практике) предпочел оставаться "среднерунетовским пользователем", т.е. "тащил бы к себе информацию (текст, фото, другое произведение) и даже не ставил бы ссылку." Анархия — мать порядка, где закон-отец — идиот. |
||||
|
Лимон терзаний |
||||||||||||||||||
|
Трудолюбивым и находчивым семинаристам чертоводюжинного семинара посвящается…
|
||||||||||||||||||
|
Впечатления от антологии переводов британской поэзии… |
||||
|
В двух измерениях. Современная британская поэзия в русских переводах — Первому в когорте не позавидуешь. Первого — подставляют. Особенно, если — марш! марш! — с переводом военного стихотворения, как со знаменем, сразу после страниц высокопарнейшей артподготовки генералиссимуса Кружкова, который, как это у него принято, грохотнул из тяжелейших орудий: в первом же абзаце вступительной статейки — и Пушкин, и Карамзин, и Шекспир, и Вяземский. Сколько генералов нагнали! Как пить дать, не свадебку затевают — оргию. Чего Григорию Михайловичу воевать неймется, непонятно, но, по крайней мере, в некотором замахе ему не откажешь: он проясняет, что изданное — не антология («Назвать нашу книгу настоящей антологией было, пожалуй, немного громко.»), это — «разведка боем». Кому именно брюхо штыками собираются пороть — поэтам, переводчикам или читателям — остается загадкой, но Григорий Михайлович на всякий случай (чтоб отдача не замучила) отступные тылы подготовил: «… просим снисхождения у почтеннейшей публики. Мудрые голоса издавна предупреждали: поэзия непереводима.» А то — не дай-то Бог! — супротив такой премудрости враги с дурацкими претензиями полезут, наседать начнут, что, де, переводима, так именно на этот дурацкий случай у тыловой команды зимние квартиры стратегически припасены (непереводима, и всё тут! взятки гладки!), но пока до квартир не дошло, можно неведомую вражину газовой атакой — дурманом болтологии — пасифицировать, а заодно и тень на плетень из растопыренных пальцев навести: «Поэзия — искусство недоговоренности, умолчания … Если уж поэзия — театр теней, то перевод и подавно.» Где поэзия — театр теней? в тамбовской деревне Кабукино? Григорий Михайлович и партизанской тактикой не брезгует: воображаемого врага в болото казуистики по-сусанински затаскивает: «… оригинал и перевод оказываются, вопреки аксиоме Эвклида, двумя разными прямыми, соединяющими начальную и конечную точки стихотворения.»- ась? Евклида тож на передовую забрили? а дядька? как же дядька? хто ж Кыїв оборонять остался? А если из болота выгребутся, можно врукопашную обухом философического словоблудия огреть: «Оригинальное стихотворение — «вещь в себе», его исходная странность, «чуждость» полностью не изживаема. Понять его можно только на иррациональном уровне.» Поплыли, как писано у Довлатова, муды до по глыбкой воды… Эта вступительная каша кого вдохновляет? Кто под эту нудную дудку маршировать готов? В авангарде с переводом, как я уже сказал, военного стихотворения выступает Алексей Круглов. И на фоне велеречений генералиссимуса, впечатление складывается — неувязочка у штабных вышла, инвалидную команду в атаку послали. На убой. У Роберта Грейвза и в малом объеме стиль изрядно напыщенный, а у переводчика — ну такие ямбы рыхлые и хилые, что того гляди, ненароком в кювет умаршируют — отдохнуть от походных трудов, покемарить. Где Грейвз пишет про июньское половодье красных маков («red poppy floods in June»), Алексей простоватенько излагает: «и в маках — весь июнь» — застенчивый такой месячишко, весь в прыщиках. И даже там где Грейвз упоминает примулы просто, без эпитетов («primroses»), переводчик ни с того ни с сего изнеможения нагоняет, примулы у него взбледнули упадочно: «примул бледные цветы» — а шоб жисть медом не казалась! Забавно, конечно, наблюдать, как переводчик старается строчки балластом залить (гонорар телеграфным тарифом пословно выдавали?): «Я видел смену всех земных времен» — каких еще можно времен года смену видеть? марсианских? венерических? Грейвз же пишет про то, как времена года на войне — тянулись: «Я наблюдал как времена года проходили медленно, очень медленно» (I’ve watched the Seasons passing slow, so slow). Что заставляет Круглова навешивать очевидное и ненужное в замену психологически необходимого, понять затруднительно, но, возможно, налицо всего лишь обычная нестыковочка между поэтическими темпераментами поэта и переводчика. Например, несколько странноватый образ «The broad, full-bosomed ocean, green and black» («Широкий, полногрудый океан, зеленый и черный») переводчик загоняет в заезженный шаблон: «Разлив безбрежный океанских волн.» Скукотища — страшная! Зато колокольцев-рифмочек в переводе понавешено — хоть целое баранье стадо обмундируй: сквозная рифмовка на оба шестистишия «лишен/склон/волн/времен/крон/небосклон», тогда как у Грейвза рифм между строфами нет: «lack/track/black» – «slow/so/snow». И мне подумалось: Алексей совсем не понимает, что «склон/небосклон» — из разряда «ботинки/полуботинки»? что это — хуже, чем «кровь/любовь» и «роза/мороза» вместе взятые? Что когда до такой степени слуха не иметь, то, может, лучше за стихи не браться? Ладно, допустим, переводчик сам себе не судья (как вылезло, так вылезло — можа, выпимши был, с женой поссорился, машину угнали, пиво недолили к тому же теплое… трагедь бытовщины… не до мировой войны…), но составители — в какой розовый монокль на эту трезвонь пялились? Может, им следовало меньше гордыней надуваться и внимательнее переводы отбирать? А то сомнения возникают, что писатели предисловий имели представление о том, что описывали в хвалебных тонах: «Антология … плод труда и вдохновения талантливых переводчиков» (стр. 5, Джеймс Кеннеди, Директор Британского Совета в России, Советник по культуре). Можно ли поверить по переводам антологии, что «Поэзия Грейвза отличается лирическим жаром, своеобразным сплавом романтической любви, духовных исканий и мифотворчества»? (стр. 25, Саша Дагдейл, пер. М. Бородицкой). Со страниц антологии — Грейвз либо скушный, либо пошлый, либо глупый (Кружков перлом повеселил: «Нет в мире безнадежных мертвецов»). Такого добра у нас на Руси своего завались. А лучший перевод из Грейвза («Ферма мертвой коровы», сделанный Третьяковой) вообще работает против романтизированной аннотации: Внимая древней саги слову, Уморили буренку… |
||||
|
Глас вопиющего из тупичка |
||||
|
Хозяйка вопрос задала: «может переименуем его [Теоретический тупик] в «Лингвистический закоулок», «Лингвистическую беседку», «Лингвистическое что-нибудь», а то у нас для всяких там лингвистических изысков нет подходящего раздела?» И начали мы отвечать с самоиронии («До переименования было оригинально и самоиронично», «Предлагаю просто означить ударение над ý», «Угу, а после [т] добавить [р]»), а дошли до того, что Голландец выложил карту переводоведения из энциклопедии. Существо, по-моему (во всяком случае, так я понял/интерпретировал Катин вопрос о переименовании), не в том, какова сфера проблем, которые могут быть отнесены эксклюзивно к теории. Все эти картинки из энциклопедий показывают только, что сколько ни рисуй прямых углов, жизнь в них не загонишь, в чем в Городе, кажется, никто никогда не сомневался, но, с другой стороны, если нужно сориентироваться в теоретических чащобах и трущобах, то и мелкая карта, выложенная Голландцем, для начала сгодится. Такие книги, как честерманова «Can Theory Help Translators?«, которую я упомянул в обсуждении, показывают (возможно, только мне), что в переводоведении (translation studies) на данный момент (возможно, только на данный) само деление на теорию и практику крайне условно и дистанции между повседневной работой и теоретическим ее осмыслением не огромны. По существу, я солидаризируюсь с позицией Друни («большой сторонник рассуждений об особых путях, когда они касаются […] нас самих, с нашими национальными, культурными и историческими особенностями»), но не столько в глобальном всероссийском масштабе, сколько в узко региональном: как вылезать из тупика здесь, в «Городе переводчиков» и его пригородах-блогах? И — вылезать ли? (может, и так всем хорошо) Потому что болтать о «национальной идее» в России каждый дурак может, а «решать проблемы на местах» — ну, всем известно, как мы их решаем («вот приедет барин, барин нас рассудит»). Очевидно, в Городе участвуют по крайней мере несколько человек, которым теория интересна. Интересна настолько, что они открывают по ее поводу рот даже в легковеснейшей теме о переименовании (некоторые — по слову через цедилку, то ли от лени, то ли от презрения ко всему малообразованному человечеству, но открывают же — сдержаться не могут). Интересна настолько, что они игнорируют весьма распространенное негативное отношение к теории перевода (или, скорее, сдержанно настороженное к дармоедам от перевода). Интересна настолько, что пусть кратко, но высказываются, т.е. преодолевают тот самый теоретический «rhetorical salience threshold» (как лучше передать? «порог риторической значимости»?), о котором пишет столь любезный Альтеру Честерман. И потому, мне кажется, что всем в Городе, кому теория интересна, следует задуматься о чуть более концентрированном выражении своего интереса в письменном виде. Суть не в том, где сидим — в тупике ли, на полянке, али поперек большака раскорячились и мимо нас проносятся на мерседесах и ситроенах отожравшиеся на нефтяных харчах переводчики-практики. Суть — есть ли нам о чем говорить, кроме как пересказывать современных микро-теоретиков вроде Честермана, Ньюмарка, Пима, Венути и т.д. или прошлых супер-мыслителей вроде Цицерона, Иеронима, Паунда, Беньямина и т.д.? (что совершенно незанимательно: кому надо, сами прочтут). Всё ли сказано и нам добавить нечего? Или есть-таки «особые пути», которые нам стóит совместно обсудить, коли сбрелись случайно в Городе? (нет, так нет — никого силком в «теорию» на затягивают) И про переводческие мысли Цицерона, от упоминания которого легковесный разговор неожиданно в энциклопедическую кривь пошел, я еще блогопост тисну, если время образуется (правда, сильно сомневаюсь в моей оригинальности, или «особости», или способности проинтерпретировать Цицерона внове, но уж как получится), а сейчас скажу только, что никакое обсуждение теории невозможно (очевидное формулирую; самому стыдно такое коллегам писать) без обращения к источникам — интерпретация, основанная на смутных воспоминаниях, которыми ограничился в теме Альтер, не удовлетворяет. К сожалению, Альтер полуприпомнил не то произведение (я ссылался на De oratore, а Альтер, судя по его конспективным воспоминаниям, на De optimo genere oratorum), да и само припоминание («Цицерон обсуждал не перевод как вид деятельности») оказалось далековатым от знания: то, что Цицерон обсуждал перевод как вид деятельности, следует, к примеру, из такого вопроса к воображаемым оппонентам (переформулирую, не перевожу): «откуда ваше отвращение к переводам греческих речей, тогда как его нет к переводам поэзии?» («quod igitur est eorum in orationibus e graeco conversis fastidium nullum cum sit in versibus?»). Если память мне в свою очередь не врет, и у нас, в Городе, есть немало переводчиков, отказывающихся читать и воздавать должное переводам, если доступен оригинал (была где-то тема, не смог найти). Похожая ситуация, не так ли? Как сказано в другом переводе:
Естественно, Цицерон понятия не имел о том, что теоретики 20-го и 21-го веков смогут, в принципе, разнести его мысли по следующим классификационным категориям (следую картинке, взятой Голландцем из Routledge Encyclopedia of Translation Studies, page 276): «function oriented» (применимость греческой риторики и ее переводов в римском судопроизводстве и ораторской педагогике), «translation aids» (перевод в помощь оратору; новые термины, созданные Цицероном в помощь переводчику для перевода философских произведений), «product oriented» (перевод греческих речей, в данном случае сделанных самим Цицероном), «translation criticism» (сравнительный критический анализ аттического и римского стилей, речей Демосфена и Эсхина) и так далее и тому подобное… Т.е. взгляд Цицерона на перевод весьма широк, но вписан в рамки взятой темы и ожидаемого от предисловия объема (De optimo genere oratorum — всего лишь предисловие), так как цели были — риторика и, как правильно заметил Альтер в «воспоминаниях», воспитание ораторов. Иными словами, Цицерон написал статью в прикладном переводоведении (applied translation studies), о чем, похоже, совсем немногие современные переводчики догадываются. Ожидать, что Альтер ща всё бросит и рванет Цицерона перечитывать — наивно, и у меня такого ожидания нет. Я этот пример привожу только чтобы продемонстрировать, как всякая попытка обсудить серьезно текст, а не полузабытые выжимки из классиков, моментально выводит нас за рамки привычных объемов форумных выступлений. Вот Друня «особые пути» упомянул… В той же энциклопедии, из которой Голландец картинку взял, целая главка (Russian Tradition) в историческом разделе (Part II: History and Traditions) написана одним из (попользуюсь Alterнативной характеристикой) «наивных советско-российских переводоведов», известным (не сомневаюсь) всем в Городе, Виленом Комиссаровым. Его представление об «особом пути» российской традиции перевода таково, что он свой обзор аж с Киевской Руси загибает («In the year 864, a Greek priest named CYRIL and his brother METHODIUS […] began with the creation of a new alphabet […] which they used to translate a number of religious texts from Greek into Old Church Slavonic.»), так что половина исторической дистанции от нас то Цицерона Комиссаровым уже пройдена. Интересно, кстати, что при таком-то замахе Комиссаров для биографической секции выбрал четверых: Ломоносова, Максима Грека, Тредиаковского и Жуковского (pp. 548-549). Почему бы (пример, не более) не обсудить наше понимание российской традиции («особого пути»), отталкиваясь от Комиссарова? Не уверен, что дойдем до Кирилла и Мефодия или хотя бы до Максима Грека, но если кто захочет поделиться мыслями o переводе времен киевской Руси, я бы с удовольствием послушал (в смысле, почитал), но сомневаюсь, что многие решатся оспорить, например, комиссаровское обобщение послеперестроечной ситуации 1990-х годов: «The market has been swamped by private commercial enterprises, with the result that book prices have risen sharply and standards have generally dropped. Emphasis has now shifted to translating popular fiction and pornographic material.» Мое предложение к горожанам, кому интересна теория, состоит приблизительно в следующем: найдите в себе силы и хоть пару часов в месяц, чтобы собрать свои мысли в блог (обзаведитесь, в конце концов, если хозяйка позволит). Оговорюсь: трудно рассчитывать, что непременно воспоследует обсуждение — профессиональная дискуссия требует внимательного чтения источников и переводов, сравнения, выявления разногласий, кристаллизации позиции и сопровождающих аргументов и тому подобного, а нам здесь (большинству) надо еще и на жизнь зарабатывать, но даже в информационном плане (пусть не проторим новых путей) такое начинание будет интересным и, вполне вероятно, станет со временем полезным. По-моему, тупик — свидетельство ограниченности форума как средства общения по преимуществу: неявное ожидание обсуждения (немедленной отдачи) всегда присутствует и часто парализует свободную мысль, и потому именно это ожидание следует преодолеть людям, интересующимся теорией, так как очевидно, что теоретические размышления далеко не всегда вызывают резонанс, рикошет и ажиотаж, по мощности сравнимый с воплями по поводу недавно утвержденного приказным порядком чорнова кофя. А уж переименовывать ли тупик или нет, это (по-моему) дело стодесятое. Я не против и в тупике посидеть. Была бы компания хорошая. |
||||
|
Казус Дашевского |
||||
|
Ошибка Дашевского, приписавшего Кружкову перевод Сендыка, вызвала умеренный всплеск в глубинно инертных переводческих массах. Еще бы! Кита поколыхали, за годы обросшего стаями поклонников. Кита поклонники поддержали, подбодрили, как теперича водится, в его живом журнале: «Не огорчайтесь, Г.М., — и не такое видали», «Не обижайтесь, пожалуйста. Не царское это дело», «Его статью забудут. А Ваши переводы — останутся»… Критика же осудили глобально: «По-моему, критики вымерли», «этот мнимый ученый весь из такой бестолочи и состоит, оттого и держат», «так этого дашевского никто всерьез не воспринимает — мало ли этой пены»… Критик разумно извинился. И не совсем разумно продолжил гнуть свою палку: «теперь я либо должен признать, что написал неосновательную чепуху, либо изложить эти соображения заново. Излагаю заново.» Милый, да зачем? Зачем думать в бинарных оппозициях? «Либо/либо». «Да/нет». «Хорошо/плохо». «Кит/плотва». «Сырое/пережаренное». И непременно передоказывать, если кто не проникся. Не прониклись — не надо. Если верить поклонникам Дашевского, заскок с ним случился, не более: «Странно, для Дашевского такая небрежность, насколько могу судить, нехарактерна. Наверное — и на старуху бывает проруха.» Что ж, зайдем с другой стороны… Ошибка Дашевского не менее обличительна для Кружкова, чем для Дашевского, ибо о творчестве Кружкова говорит не менее, если не более, чем о Дашевском. Вот, к примеру, если на поверхности брать, совершенно случайное, со мной приключившееся недавнее обстоятельство: одна из моих жж-друзей kdm17 написала вчера (9-го августа), что «получила в подарок сборник Уоллеса Стивенса в переводах g_kruzhkov,» — и восхитилась: «Это так прекрасно, что я пока не могу выбрать, что лучше, поэтому просто одно из первых»:
Обстоятельство — случайное, переводимый поэт — другой, бездна пролегла меж ними веков, идеологий, поэтик, но опять — всё та же привычная кружковская гладкость, хотя на сей раз можно справедливо утверждать, что это вам не Донна с его закидонами переводят, а сравнительно плавного Стивенса. Но — попробуй отличи! Вот вам мнение еще одной поклонницы Кружкова: «Хорошие переводы Кружкова, точные, красивые, без корявых, неловких мест.» Полагаете на Стивенса? Да нет же! На Донна. И не меняя ни слова ту же похвалу можно отнести к тоннам других переводов Кружкова. Чувствуете, как Дашевскому ничего не надо доказывать? Похвалы кружковских поклонников всё сами доказывают, настолько их восхищения предсказуемо повторимы. Григорий Михайлович тем не менее убежден, что — переводит, что доносит до нас не абы что, а сугубо сказанное заграничным автором, убежден настолько, что так и пишет: «Возьмем для примера второе стихотворение в книге «Фисгармония»» — и приводит… нет, не оригинал, боже упаси, но — свой перевод, из которого и выстраивает интерпретацию творчества… нет, отнюдь не Кружкова, самого Стивенса: «Под таким углом зрения виден один из главных мотивов Стивенса, который можно определить как сопротивление диктату времени.» Одна проблема — испарилось время из перевода. У Стивенса написано: «which that time endures» (в конце четвертой строки), под кружковским углом — нет никакого времени (ни в шести приведенных выше, ни в шести последующих). У Кружкова (как всегда?) исчезли все оригинальные образы: «the discords of the wind» (диссонансы/разногласия ветра/ветров), «the death of summer» (смерть лета), «Paphian caricatures» (пафосские карикатуры), «chilly chariots» (прохладные колесницы), — все они заменились на заурядные «шумы ветров», «завитки» и прочую ерундель… И никакого сопротивления в стихотворении Стивенса нет: мало того, что время терпят, да и душа ничему не сопротивляется, она просто летит «далеко за» (far beyond). Стивенсу нет никакого дела, способны ли гусаки постичь душу, он констатирует: «Душа, о гуси, летит за пределы парков / И далеко за пределы диссонансов ветра», тогда как Кружков зачем-то решил указать на гусиную непонятливость, хотя, в общем-то, с нею, гусиной-то понятливостью, и так всё ясно. Если Кружкову хочется порассуждать о сопротивлении и написать на эту тему стихотворение — перо ему в руки! Но при этом совсем не обязательно приписывать сие борение Стивенсу, подменяя на ходу его образы: «bland motions» («плавные/~непритязательные движения») нежданно-негаданно обращаются во «взмахи бурные» (буревестник, что ль, снова на революционный простор выдрался?). Странно, что переводчик, рассуждающий о сопротивлении, с такой легкостью выбрасывает именно те образы, за сохранение которых стоило бы побороться. Лень? усталость? слава одолели? Куда девается иноязычная оригинальность из произведений Кружкова? исчезает в угоду поклонникам? в угоду гладкости, доступности, заезженности? Не знаю. Но поэзия его — такая нашенская, родимая, привычненькая, комфортненькая… Как начал Кружков не один десяток лет назад писать свою многоперсонажную «Санта-Барбару», так и строчит две тысячи триста пятьдесят первую серию. Какого поэта ни возьми в исполнении Кружкова — всё та же захватывающе выхолощенная Санта-Барбара. Возражать, доказывать, «излагать заново», как порывается Дашевский, совершенно бессмысленно: пусть поклонники переводческой «Санты-Барбары» смотрят себе на здоровье ее миллионную серию, ибо в поэзии так же полезны и нужны жанры для отдыха и расслабления, как в телевидении и в кино. Но претензии поклонников Кружкова к Дашевскому смехотворны, как раздутая до размеров слона жаба. Ну невозможно писать внимательную рецензию на мульонную серию, в какой бы внушительной обертке (хоть тех же «Литературных памятников») ее ни продавали! У любого самого развыносливого критика глаз замылится, мозги отупеют, слух законопатится… Если считать, что поэт-переводчик — это поэт, черпающий вдохновение в иностранных словах, которые затем переносит на родной язык в меру своих способностей, то конечно, Кружков — достойнейший переводчик и исключительно качественный, стабильный, читабельный поэт, и вполне в русле нашей достопочтенной советской переводческой традиции. Вставая на такую позицию, претензии Кружкову предъявлять крайне затруднительно. Если же занять другую позицию (помните, как Чуковский бушевал против бальмонтизации всей страны?), если счесть, что поэт-переводчик — это поэт, обладающий особым талантом стилистической мимикрии, способностью на разные лады менять почерк, перевоплощаясь в разных поэтов, то поневоле возникает вопрос: есть ли у Кружкова почерк? или как нашел он скоропалительный ундервуд, так с него и не слезает, не дает ему отдохнуть? Штучная ли у Кружкова работа? Или поточно-конвейерная? И справедливо ли по отношению к читателю, по отношению к поэтам писать на книгах Кружкова «переводы из такого-то» — из Стивенса, из Донна? Не честнее ли будет продолжить уже начатую сборником «Англасахаб» линию и ставить Г. Кружкова настоящим автором, дабы не взбредало никому в голову, что дошло до них хоть что-то подлинное от Донна или от Стивенса? |
||||
|
